Фаза мертвого сна

— Уголь, — из тысячи тысяч слов, я сумел отыскать лишь одно подходящее.

Она чуть наклонилась ко мне, будто хотела услышать продолжение, а когда поняла, что на большее я не способен, слабо улыбнулась.

— Уголь несешь? А-то я смотрю, весь в саже…

Кивок вышел слабым, но и от него внутри разлилась обморочная слабость. Я чувствовал, что просыпаюсь. Где-то далеко, в затхлой теткиной квартире мое тело ворочалось, покачиваясь на границе пробуждения.

— Ты бы поспешил. Хозяйка принимает гостей, а камин наверху совсем потух… — Голос звучал будто издалека, фигура на ступенях таяла в дымных клубах. — Нет, подожди, таким нельзя! Подойди поближе, я оботру платком…

И протянула мне руку. Дрожащие, тонкие пальчики, узкая ладонь, острые косточки запястья, выбившиеся из-под строгого рукава. Мир таял, ускользал от меня, но эту руку, эти пальцы, косточки эти я видел отчетливо. Наощупь они были мягкие и влажные. Я схватился за них, будто от этого прикосновения зависела вся моя жизнь. Она легонько засмеялась, потянула меня к себе. И темная лестница, ведущая в подвал, вновь обрела очертания, скрытые в полумраке.

— Садись, садись скорее, все щеки в золе… Поднимешься, а никто тебя не узнает, скажут, что за угольщик, гнать его прочь!

Нежная ткань порхала по моему лицу, я чувствовал каждое прикосновение, я чувствовал каждый запах — пыли по углам лестницы, цветочных духов от ее платка и волос. Она была так близко, хоть бери и пропускай сквозь пальцы рассыпавшиеся завитки локонов.

«Сделай так, сделай, это же сон!» — стонало во мне, но я не смел пошевелиться.

Наконец, она отстранилась, поглядела на меня, довольная результатом.

— Вот, теперь ты готов… Теперь можно идти. Пусть госпожа сегодня ругает одну только Нору, а тебя не бранит. Не сегодня, да?

Ее губы опять задрожали, но она храбрилась, не давая волю слезам.

«Поцелуй ее! — Мысль пробежала по телу колючей волной. — Это же сон! Поцелуй.»

— Скажи хозяйке, что Китти сама убежала в сад. И про книгу, которую она разорвала, скажи.

Я и сам не знал, откуда взялись слова, но говорить их было легко и совсем не страшно, сон оставался сном. Ни в одной из существующих реальностей такая, как она, не стала бы сидеть на темной лестнице с таким, как я.

— Скажи ей, что маленькая паршивица совсем отбилась от рук. Скажи, что она растет лгуньей! Скажи, что… — Я задыхался от собственной смелости. — Скажи, что девчонка настоящая ведьма!

И замолчал, испугавшись сказанного. Нора больше не смотрела на меня, она отвернулась, незаметно отодвинулась к краю ступени, сложила руки на коленях и застыла так, словно мгновение назад не оттирала мое лицо от сажи. Нужно было просыпаться. Прямо сейчас. Но смущение сделало сон реальнее, теперь я видел даже паутину, что поблескивала в углу над дверью. Возмущение на лице Норы я видел отчетливее всего.

— Скажи ей, что только лгунья и ведьма может наговаривать на свою воспитательницу. Маленькая, паршивая девчонка не стоит твоих слез, — пробормотал я и зажмурился, заставляя себя пробудиться.

Послышался шорох. Это Нора подхватила подол платья, чтобы легко взбежать по лестнице и никогда больше не сниться мне такой — близкой, ласковой и печальной. Я почти смирился с мыслью, что она оставит меня в темноте. И до звонка будильника я буду сидеть на пыльной ступени, размышляя о собственной ничтожности. Горячие мягкие губы прикоснулись к моей щеке. От неожиданности я дернулся, открыл глаза. Нора смотрела на меня с бесстрашной решительностью.

— Ты совсем глупый, если говоришь так про маленькую хозяйку. Глупый, но хороший. И добрый ко мне, а я ценю доброту. И помню ее. — Помолчала, решаясь. — Дай я тебя поцелую, так и ты меня не забудешь.

Ее ладонь легла мне на грудь, тонкие пальцы вздрагивали в такт ударам сердца, бьющегося об грудную клетку, как сумасшедшее. Нора стала походить на любопытную молоденькую кошечку, я чувствовал ее дыхание, я видел, как осторожно она подбирается ко мне, одергивая подол, чтобы не помять.

По всем правилам сна в это мгновение должен был прозвенеть будильник, чтобы мерзкий его писк прорезал полутьму лестницы, обращая горячее дыхание Норы в пустоту сожалений. А я бы остался лежать в смятой постели — пристыженный, как подросток, вспотевший, как подросток, одураченный, как самый последний идиот любого возраста.

Но будильник молчал, а Нора не собиралась исчезать. Ее губы оказались мягкими и влажными, она тревожно пахла чем-то сладковатым, кудряшки волос кололи кожу, стоило провести по ним ладонью, а тишина, воцарившаяся между нами, поглотила и гул в моей голове, и бешеные удары сердца, и все мысли, и все сомнения.

Поцелуй закончилось так же резко, как и начался — Нора убрала руку с моей груди, смахнула волосы за спину, одернула платье и вскочила на ноги. Я смотрел на нее снизу-вверх, не зная, как запечатлеть в себе этот миг, не позволив ему истончиться подобно прочим снам. Нора рассеянно улыбнулась, ее губы чуть покраснели.

— Вот теперь ты меня не забудешь. Ведь не забудешь, да?