Фаза мертвого сна

Свет расходился волнами — слабый, как разведенный водой сок, я шагнул в него, ожидая, что в эту же секунду сон закончится. Но чуда не случилось. Огонек не был знаком судьбы или протянутой мне рукой помощи спящего разума, нет. Просто тонкая свеча, одиноко воткнутая в лунку массивного подсвечника. На конце ее фитилька подрагивал огонь. Я поднес руку поближе — ладонь не почувствовала жара, кончик пламени лизнул кожу — боль не сумела прорваться сквозь пелену темноты и сна. Мелкий озноб и холодная испарина не заставили себя ждать, зубы застучали какой-то навязчивый мотивчик. Вспомнилось, как похожие на питекантропов одноклассники вскрывали шкафы в кабинете биологии, чтобы всунуть между зубов гипсового черепа скуренный до половины бычок. Череп поблескивал в темноте полки, бычок желтел, подростки ликовали. Я с трудом прогнал их потные прыщавые рожи из памяти. Когда паника заполняет голову до критической отметки, на ум приходит сплошная глупость — этот механизм сродни предохранителю, от перепадов напряжения выбиваются пробки, от внезапного страха — мысли.

Огонек продолжал подрагивать в темноте. Для него не существовало ни меня, ни моего дыхания, ни прикосновений ладони к самому его кончику, раскаленному добела. Нужно было идти дальше, но дурманящий танец теней и света действовал как гипноз. Я не мог пошевелиться, я таял в огне, я сам становился им. Ладонь скользнула вниз, и пальцы обхватили тонкую палочку свечи. Воск наощупь был таким же холодным, как все вокруг. Легкая как перышко свеча прильнула ко мне, словно и ей было до жути страшно в бесконечности коридора.

Я бы успокоил ее, прошептал что-нибудь понятное только нам — потерявшимся во тьме. Но поднятый мною свет пролился на стену, к которой была придвинута тумба, а с нею и подсвечник. Слова застряли в горле. Тяжелая рама обрамляла портрет. Бледное лицо с острыми скулами, тонкие губы, над ними ниточки усов, прищур темных глаз, грубая лепка носа — каждая черта выражала злобное презрение.

«Хозяин сгинул в пучине, исчез, будто и не было», — раздался во мне голос Норы, и я тут же понял, кто передо мной.

Вот что осталось дому на память о господине. Одна лишь глухая ярость и ни капли тепла. Что за художник рисовал его, не раскалились ли от ненависти кисти, не раскаялся ли он сам? Свеча дрожала в пальцах, от того портрет казался еще мрачнее. Еще реальнее. Я с трудом оторвал взгляд от написанных с маниакальной точностью пуговиц сюртука и попятился, склонив голову, — повернуться спиной к портрету я так и не решился.

И только шагнув во тьму, распугивая ее обреченно плачущей свечой, я вспомнил, что и раньше чувствовал на себе презрительный хозяйский прищур. Картина висела в тупике напротив двери, за которой скрывались владения Китти. Детская была рядом, буквально в двух шагах. Мысль, что сам я пришел к ней из тупика, почти не удивляла. Законы сна были мне неизвестны, законы же дома оказались до смешного просты — здесь возможно лишь то, что происходит. И все, что происходит здесь — возможно. Только приняв это правило за данность, можно было сохранить разум. Точнее его жалкое подобие, и то, если повезет.

— Ярче-ярче, — беззвучно просил я свечу, ощупывая стены, огонек лишь скорбно потрескивал в ответ.

Наконец, дверь нашлась — пальцы угодили в щель, вгрызлись в нее, углубились, потянули на себя неподатливое тяжелое дерево. За порогом клубилась тьма, неотличимая о той, что властвовала в коридоре. Я застыл в дверях, оглушенный неудачей — уверенность, что в детской кошмар закончится, обернувшись желанным мне сном, сдулась, как лопнувший воздушный шарик. А я остался стоять в темноте, сжимая тонкую свечку, будто в ней одной и было мое спасение.

— Нора? — Пересохшие губы слушались с неохотой.

Тьма насмешливо всколыхнулась, мол, глупый-глупый, нет здесь Норы, ее вообще нет, а скоро и тебя не станет, не топчись на пороге, заходи, коль пришел. Что-то мягко, но властно, подтолкнуло меня в спину, я пошатнулся и чуть было не упал. Пара шагов, ноги тут же утонули в ворсе ковра. Свеча скорбно моргнула, но не потухла, только стала еще слабее. Не дыша, я заслонил ее свободной ладонью, убаюкал, как живую кроху, огонек потянулся ко мне — он сам искал защиту. Так мы и замерли у порога детской, окаменевшие от страха.

Нежный балдахин во тьме казался иссиня-черным. Скорбным пологом он укрывал кроватку Китти. Ни единого звука не проникало из-за него, но мысль, что девочка лежит там, смотрит мертвыми глазами в потолок, холодная и влажная, как все вокруг, не отпускала. Нужно было проверить, прямо сейчас подойти туда, отдернуть балдахин и увериться, что Китти в кроватке нет. Только как сделать это, если заледеневшее тело не желает слушаться, а только стоять в дверях и дышать в половину вдоха?