Фб '98

Впрочем, не эта, абстрактная в общем-то мысль беспокоила вождя. Другая, еще более неожиданная, ошеломляющая и пугающая мысль заставляла его убыстрять иногда шаги, а руки — непроизвольно сжимать до боли в пальцах любимую трубку. Оказывается, время — не просто река, состоящая из бесконечного множества ручейков, прямая и предопределенная. Это река с неисчислимым количеством притоков и ответвлений, и целые миры существуют не только там, позади или впереди, они существуют здесь и сейчас: невидимые, неосязаемые для органов чувств, потому как не может букашка, ползущая по одной стороне листа бумаги видеть и осязать букашку, ползущую под ней, но с другой стороны листа. И Сталин с ужасом чувствовал, как затягивает, поглощает его эта мысль, как остается он один-одинешенек словно на пересечении множества коридоров с зеркальными стенами, полом, потолком, в которых видит свое отражение, а те в свою очередь видят в других отражениях свои отражения и так до бесконечности, и никто не может сказать, кто же тут настоящий: я, ты, он или вон те. А где-то, может быть, отражения искажаются, преломляясь друг в друге настолько, что и не он, Сталин, оказывается расхаживающим здесь, по кремлевскому кабинету, а поблескивающий стеклами пенсне, хитровато ухмыляющийся Троцкий или, чего доброго, Бухарин (жива еще память о недавнем процессе).

Только сейчас Сталин понял вдруг, по кромке какой бездны удалось ему пройти к высшей власти, и сколь много было шансов оступиться, рухнуть вниз. От какой неисчислимой суммы случайностей: случайных совпадений, случайно брошенных фраз, случайных мыслей и встреч зависела его судьба, судьба этой огромной страны. Чуть что не так, чуть в сторону, и все, совершенно все было бы по-другому.

Ведь меня уже раз двадцать — сто двадцать! — могли арестовать, думал Сталин, внутренне холодея. И раз пятьсот уничтожить. Это чудом можно назвать, что я удержался в двадцать четвертом. А семнадцатый год? Разве не чудо, что большевики победили? Признайся, ведь и ты вместе со всеми не верил в возможность продержаться после переворота хоть неделю…

Сталин попытался раскурить трубку, но пальцы тряслись, и у него долго не получалось.

«Расстрелять бы их всех, — подумал Сталин с тоской. — Умники нашлись. Мне на голову».

И это был бы самый простой выход. Тем более что вождь с юности научился не доверять высоколобым мужам с правильно поставленной речью: вечно они что-нибудь придумают, мешают жить спокойно себе и другим. Вот атомную бомбу какую-то изобрели — подавай им деньги на разработку. Да русскому солдату все эти бомбы нипочем, будь они хоть трижды атомные!

Но что-то останавливало Сталина, интуитивно чувствовал он правоту ученых, и какая-то новая, возбуждающе новая перспектива открывалась перед ним. Он понял в озарении, что и как нужно делать, дабы избавиться раз и навсегда от свежеиспеченного страха; он решил действовать. Незамедлительно. Он шагнул уже к столу, на котором лежала раскрытой папка с отчетом, и вдруг окружающее пространство с громким хлопком свернулось вокруг него в жесткий тесный кокон, и Сталин провалился в темноту…

11 мая 1992 года (год Обезьяны)

Основной вектор реальности ISTI -58.96. A

День выдался прекрасный, солнечный: быть может, первый настолько солнечный день новой весны.

Вячеслав Красев, известный и очень модный в последнее время писатель-прозаик, сойдя на остановке «Дворцовая», решил, раз уж подарком нам сегодня славная погодка, дойти отсюда до Дома писателей, что на Шпалерной, пешком. Путь неблизкий, но и спешить особенно некуда.

Проходя через площадь, он обратил внимание на кучковавшихся вокруг Александрийской Колонны хмурых людей, преимущественно пожилого возраста, с красными потрепанными флагами, маленькими иконками вождей и неумело сделанными транспарантами.

Нелегко, наверное, приходится в наше время национал-патриотам и верным ленинцам, думал Вячеслав, пробегая взглядом по знакомым до тошноты лозунгам, выписанным на транспарантах. Это нужно быть каким-то особенным человеком, чтобы изо дня в день, из месяца в месяц различать в окружающем мире исключительно плохие, грязно-багровые стороны действительности; чувствовать, как все туже затягиваются вокруг любимой, но глубоко несчастной страны сети несуществующих заговоров; когда паутина слепого ужаса, отчаяния заслоняет собой малейшие проблески сочувствия и добра, а нос старого приятеля, фронтового товарища, начинает казаться длинноватым: длиннее того предела, когда еще можно было бы поддерживать с ним дружеские отношения. Глупые, запуганные, близорукие. Чертовски близорукие! Знали бы вы, сколько я повидал миров, за которые действительно стоило бы отдать жизнь, но не требующих поэтому никогда от своих детей подобной жертвы. И жаль, не дано мне донести до вас это знание, потому что не станете вы читать «сомнительных книжонок» некоего Красева, а по-другому я не умею: нет способностей.