Febris erotica. Любовный недуг в русской литературе

Как и «Кто виноват?» Герцена, «Обыкновенная история» Гончарова, направленная, на первый взгляд, на подрыв поздних романтических ценностей, при пристальном анализе не оказывает однозначного предпочтения противоположному прагматическому и материалистическому мировоззрению. В обоих произведениях любовная болезнь не поддается медикализации, и психологическая модель диагностики в конечном итоге преобладает над более «современным» физиологическим подходом к любовному недугу. Финал романов остается открытым, что свидетельствует об их переходном характере: они не предлагают лечения для своих героинь, так же как и не выдвигают конкретной альтернативы отвергнутым ценностям романтизма.

Образ (потенциально) больной туберкулезом страдающей от любви женщины, который у Герцена и Гончарова служит своеобразной «лакмусовой бумагой», проверяющей торжество физиологической и рационалистической идеологии, начал играть более важную роль в русском романе 1860–1870-х годов, когда кампания против позднего романтизма уже утратила актуальность. Вместо этого более агрессивное продвижение позитивизма и научного материализма, вызванное новыми открытиями в области физиологии мозга, обострило противостояние двух моделей любви как болезни, в то время как спорный «женский вопрос» сместил фокус парадигмы любовного недуга на пациенток. В атмосфере политической и культурной поляризации не только стратегии диагностики, но и, что более важно, противоречивые методы лечения этого «недуга души», предлагаемые в литературе, отражали противоположные взгляды писателей на человеческую природу, положение женщины и роль науки в решении вопросов философского и морального характера.

Часть III ТЕРАПИЯ

Глава 5 «Вопросы о душе» в эпоху позитивизма

8 февраля 1863 года Л. Н. Толстой записал в своем дневнике: «Или я забудь, что во мне душа и тело, а помни, что во мне тело с нервами. Для медицины – успех, для психологии – напротив» [Толстой 1928–1958, 48: 52]. Эта ремарка, при всей ее краткости, намечает основные противоречия и проблемы эпохи позитивизма, включая происходивший в то время фундаментальный сдвиг в рассуждениях о человеке. Замечание Толстого не только отражает растущую материалистическую направленность науки и культуры, в которых нервы (часть физиологии тела) взяли на себя роль метафизической души, но и указывает на соперничество между медициной и психологией за дискурсивную власть над природой человека[252]. Отмеченная Толстым конкуренция между двумя дисциплинами была спровоцирована сведением психологии к физиологии в позитивизме и достигла кульминации в 1860–1870-х годах, актуализировав в литературе две древние модели топоса любовной болезни. В этой напряженной атмосфере два противоположных подхода к душевному недугу приобрели не только философское или эстетическое, но и идеологическое измерение, а вопрос терапии (или решения), как в названии романа Н. Г. Чернышевского «Что делать?» (1863), мощно резонировал с политическими проблемами того времени.

Идея, которая некогда была источником эпистемологического оптимизма и художественного вдохновения для сентименталистов – единство тела и души и культ нервов как посредника между этими двумя сферами – вызвала настоящую «культурную войну» в пореформенной России. Русские радикалы и их печатные органы («Современник» и «Русское слово») пропагандировали фейербахианскую антропологию, философский материализм и культ естественных наук, в то время как более консервативные или религиозные мыслители и писатели выступали в поддержку дуализма или спиритуализма; обращались к принципу витализма в науке с его идеей особой жизненной силы, которая управляет органическими телами и таким образом не позволяет свести их функционирование к физико-химическим процессам; и, естественно, искали метафизическое обоснование психической жизни. Богослов и философ Памфил Юркевич отмечал в 1862 году:

Вопросы о душе, ее изменениях и состояниях, также вопросы об отношении душевных явлений к телесному организму и к его различным частям слишком тесно связаны с многочисленными вопросами о нашем существовании и нашей цивилизации, и, может быть, вследствие этого они поднимают целый ряд страстей и предубеждений… [Юркевич 1990: 362]

Юркевич сетовал на продолжающуюся политизацию этой сложной философской и научной проблемы, ставшей «в нашей современной литературе знаменем, по которому каждая партия с глупою легкостию узнает своих и открывает противников» [там же: 363], но его собственное участие в дебатах, по иронии судьбы, способствовало идеологической поляризации вопроса[253].

Чернышевский и Юркевич