Febris erotica. Любовный недуг в русской литературе

Однако наука, хотя и отходит на второй план в социально-этической программе романа, продолжает служить методологической основой для взаимодействия героев с реальностью. Бернар оправдывал применение своего экспериментального метода к живым существам тем, что эксперименты уже были широко распространены (и этически приняты) в обычной жизни: «Ибо не нужно заблуждаться, полагая, что нравственность не допускает делать опыты над своим ближним и над самим собою; в житейской практике люди ничего не делают, кроме опытов одни над другими» [Бернар 2010: 132]. Герои Чернышевского действительно «ничего не делают, кроме опытов одни над другими», но они идут в обратном порядке – от науки к жизни, прибегая к научной методологии, чтобы справиться с «жизненными» ситуациями, включая сердечные дела. Использование Кирсановым опытного метода для лечения «нравственного» случая любовной болезни и применение Лопуховым эксперимента в разрешении его супружеской проблемы показывают, как естественные науки действительно помогают найти «точное решение нравственных вопросов», как оптимистично предсказывал Чернышевский в 1860 году [Чернышевский 1939–1953, 7: 258].

Глава 7 От любви как болезни к стыду как болезни: решение Толстого

Лев Толстой не разделял оптимизма Чернышевского по поводу универсальности естественных наук. Хотя Толстой явно интересовался наукой, особенно математикой, а позднее физикой и химией, и хотя его собственный метод препарирования человеческой психики часто называли научным, его глубоко возмущала позитивистская и строго материалистическая ориентация науки, которая исключала из рассмотрения понятия души и свободы воли[317]. Не только его дневник и записные книжки 1860–1870-х годов изобилуют критическими размышлениями о науке (одну из таких записей я рассматриваю в главе 5), но и его художественные произведения прямо и косвенно затрагивают эти проблемы[318]. Во втором, «философском» эпилоге романа «Война и мир» (1865–1869), посвященном в основном вопросам свободы и необходимости, Толстой недвусмысленно нападает на тенденцию радикалов распространять методы естественных наук на другие сферы:

В наше время большинство так называемых передовых людей, то есть толпа невежд, приняла работы естествоиспытателей, занимающихся одной стороной вопроса, за разрешение всего вопроса.

Души и свободы нет, потому что жизнь человека выражается мускульными движениями, а мускульные движения обусловливаются нервной деятельностью; души и свободы нет, потому что мы в неизвестный период времени произошли от обезьян, – говорят, пишут и печатают они <…>. Они не видят того, что роль естественных наук в этом вопросе состоит только в том, чтобы служить орудием для освещения одной стороны его <…> вопрос о том, каким образом соединяется сознание свободы человека с законом необходимости, которому подлежит человек, не может быть разрешен сравнительною физиологией и зоологией, ибо в лягушке, кролике и обезьяне мы можем наблюдать только мускульно-нервную деятельность, а в человеке – и мускульно-нервную деятельность, и сознание [Толстой 1928–1958, 12: 326].

Для Толстого медицина наиболее наглядно раскрывает эпистемологическую и методологическую ограниченность естественных наук, поскольку ставит себе целью работать с уникальным, психологически сложным живым существом, наделенным нравственными чувствами, но при этом принимает во внимание только (или в основном) биологическую сторону человека. Поэтому неудивительно, что некоторые из самых запоминающихся сцен бессилия медицины у Толстого – это эпизоды, связанные с диагностикой и лечением любви как болезни или связанных с ней психогенных расстройств. Включив сцены консилиума в оба своих главных романа, «Войну и мир» и «Анну Каренину» (1875–1877), писатель предлагает критический взгляд на русскую (и европейскую) литературную традицию любви как болезни, а также на бушующий в то время спор о природе человека и позитивистской науке. Другими словами, он превращает древний топос в мощный полемический прием.