Федька с бывшей Воздвиженки

Вовка беззвучно шевелил губами и смотрел на деда. Он будто и не слышал, что ему сказал Сашка. До Вовки еще никак не могло дойти, что все это происходит не во сне, а наяву, что на самом деле его любимый дед побирается, а он, Вовка Миронов, жрет ватрушки, жареные котлеты и пьет густые сливки. Как же такое могло случиться в Вовкиной жизни? Как же он мог спокойно жить, зная о таком?

Все эти вопросы Вовка задавал себе первый раз в жизни и не находил на них ответа. Он еще не знал, что, задавая такие вопросы, он уже наполовину отвечал на них.

— Ну так как, Миронов, — сказал Сашка, — Жалко стало подать Христа ради?

— Не надо так, — прошептал Сашке Федька.

— Надо. Чтоб на всю жизнь запомнил.

Вовка повернулся к Сашке. В глазах его застыли слезы.

— Издеваетесь? — тихо проговорил он. — Хотите отомстить?

— Дурачок! — сказал Федька. — Ты что, ничего не понял?

— Нашел время про старое вспоминать, — сказал Сашка.

— Падедешник ты, Миронов, — добавил Герка и хотел пустить струйку сквозь зубы. Но у него ничего не получилось.

Вовка часто задышал, словно бежал не переставая целый километр. Лицо его стало бледным, глаза заблестели.

— Сами вы дураки, — сказал Вовка и, вдруг перейдя на крик, заголосил: — Идите вы все к черту!

Он бросился, перепрыгивая через рельсы к фабрике-кухне и, споткнувшись о последний рельс, чуть не упал носом в песок, насыпанный у остановки. Но удержался — и пустился бежать к деду еще быстрее. Метрах в трех от него он остановился. Было видно, как ему тяжело дышать. Дед по-прежнему стоял боком и не замечал внука.

— Дедушка! — крикнул Вовка. Дед повернул голову. И тогда Вовка со всего разбегу уткнулся в его пальто. Дед выронил кепку, прижал Вовку к себе и стал водить рукою по Вовкиной голове, плечам, рукам...

— Ну вот, — сказал Сашка. — Поехали назад.

К остановке подкатил трамвай.

Сашка поставил костыль на подножку.

10

Филевский базар примостился к торцу девятнадцатого дома. Здесь с утра до вечера хлеб и масло обменивались на шерстяные платки и валенки, золотые часы и кольца — на сахар и конфеты, медные тазы для варенья и гобелены — на мед и мясо. За деньги продукты можно было купить только в торговых рядах, вытянувшихся под навесами поперек базара. Оживленнее всего торговля шла у старых ворот, выходивших на Красную улицу. Бабки в черных платках, завернув, как рукава рубашки, края у мешков, во весь голос предлагали семечки. Они кричали громче всех. Такой уж был здесь порядок: чем мельче товар, тем громче кричали про него. И если находился охотник до лузганья подсолнуха и тыквы, бабки попеременно вытаскивали перед покупателем завернутый в тряпку шматок сала и шептали: «Бери, милок, всего-то триста рублей».

Здесь все были связаны невидимой для постороннего круговой порукой. Кодекс рыночной чести охранялся дощатым забором, отделявшим суровые законы купли и продажи от внешнего мира. Горе было новичку, если приходил он сюда с открытым сердцем и открытыми карманами: он мог уйти отсюда без сердца и без карманов. Люди опытные, бывалые выставляли здесь напоказ только десятую часть того, что могли продать или обменять.

Вот почему продажу бубликов поручили не кому-нибудь, а Витьке Новожильскому. Витька ходил по базару, протискиваясь между покупателями, и его зуб доверчиво и простодушно освещал озабоченные и настороженные лица людей собравшихся сюда со всех концов Филевского края. Во всяком случае, по его лицу можно было заключить, что Витька чувствует себя на базаре более уютно, чем на уроке русского языка.

— Кому бублики, свежие бублики довоенного образца? — скороговоркой произносил он, протискиваясь между зеваками, окружившими какого-то старика, державшего в руках клетку с попугаем.

— Бабка, бубличка не хочешь? — спросил Витька женщину, торговавшую у ворот семечками.

— Небось семь шкур сдерешь, — ответила она.

— Одной хватит, — ответил Витька.

— За десятку отдашь?

— Тю-тю, милая! У тебя зубов-то нет, а ты все к бублику тянешься.

— Глаза твои бесстыжие, охальник! — вскинулась женщина. — У меня все зубы целые. Это вот у тебя челюсть вставная!.. Ирод полосатый!

Витька снова нырнул в людской водоворот. У торгового ряда он увидел Сережку. Сережка выслеживал глазами Витьку, чтобы в случае чего добавить ему бубликов, спрятанных в ранце. Он крепко держал в руке обсыпанный маком бублик; вдруг кто-нибудь спросит — «Почем?». Тогда он ответит — «Тридцатка». Кричать так, как Витька, у Сережки не хватало смелости.

Неподалеку от Сережки стояли Герка и Федька. Витька, проходя мимо них, пустил изящную струйку изо рта. Он пробился снова к воротам и спросил у молодой девчонки, торговавшей у забора:

— Почем семечки, красавица?

— Десятка.

Витька захватил горсть тыквенных семечек, попробовал одну на зуб и сказал:

— Недожарила. Бублик купишь?

— Иди ты...

— Как хошь.

И Витька снова нырнул в толпу, как рыба в омут, унося в руке пахучие семечки сказочно гигантского плода.

Но, несмотря на Витькину предприимчивость, продажа бубликов шла туго. Друзья устроили тайную сходку возле старика, державшего медный таз с длинной деревянной ручкой.