Федор Чижов

Недоброжелатели нередко упрекали Гоголя в «трактовке окружающих свысока», требовании не только внешних знаков почтения, но и нравственного подчинения. По мнению же Чижова, Николай Васильевич, осознавая исключительность ниспосланного ему Всевышним дара, обладал величайшим христианским смирением. Своего рода «оригинальность» в поведении Гоголя, его замкнутость, в которой некоторые усматривали гордыню и надменность, Чижов объяснял тем, что истинный гений, творец обречен судьбой на одиночество. После очередной встречи с Гоголем в Киеве он в письме к Александру Иванову в Рим утверждал: «Назначение нашего писателя высоко, потому и жизнь его должна быть своего рода иночеством»^[268].

Как-то в одной из бесед Гоголь поинтересовался, где Федор Васильевич намеревается обосноваться после ссылки.

— Не знаю, — отвечал в раздумье Чижов, — вероятно, в Москве.

— Да, — согласился Гоголь. — Кто сильно вжился в жизнь римскую, тому после Рима только Москва и может нравиться…^[269]

В конце 1848 года Николай Васильевич и сам поселился в Москве, в доме Талызина на Никитском бульваре, у графа Александра Петровича Толстого. Бывая с кратковременными визитами в Белокаменной, Чижов часто виделся с Гоголем у Хомяковых и Смирновых, сопровождал его в неспешных прогулках по московским бульварам. К этому времени здоровье сорокалетнего писателя оказалось расшатано, силы были на исходе.

Однажды они сошлись на Тверском бульваре.

— Если вы не торопитесь, проводите меня, — предложил Гоголь.

Шли большей частью молча. Чижов поинтересовался самочувствием спутника.

— У меня все расстроено внутри, — быстро заговорил Гоголь, словно желая поскорее высказаться, быть понятым и найти сочувствие. — Я, например, вижу, что кто-нибудь споткнулся, тотчас же воображение за это ухватится, начнет развивать — и все в самых страшных призраках. Они до того меня мучат, что не дают спать и совершенно истощают мои силы…^[270]

Известие о смерти Гоголя потрясло Чижова. Отныне, руководствуясь «единственно высоким побуждением служить памяти покойного писателя», Федор Васильевич становится душеприказчиком наследства, оставленного Гоголем небогатому своему семейству, и издает его полное собрание сочинений. Чижов сверяет тексты с рукописями, предоставленными матерью Гоголя и его сестрами, впервые восстанавливает все цензурные купюры 1847 года в «Выбранных местах из переписки с друзьями». Даже корректуру, столь кропотливое и требующее особого внимания дело, и то берет на себя.

Обращаясь как-то к своим почитателям, Гоголь просил их покупать только тот его портрет, на котором написано: «Гравировал Иордан». Поэтому Чижов заказал Федору Ивановичу Иордану, в 40-е годы входившему в организованный Чижовым кружок русских художников в Риме, а в 60-е — профессору и ректору Петербургской Академии художеств, выгравировать портрет их общего друга для помещения на фронтиспис.

Полное собрание сочинений Гоголя под редакцией Чижова вышло тремя изданиями: первое — в типографии П. Бахметева в 1862 году в количестве 6 тысяч экземпляров, второе — в 1867-м и третье — в 1873–1874 годах в типографии А. Мамонтова тиражом соответственно 10 тысяч и 12 тысяч.

Выручаемые от продажи книг деньги — до 7 тысяч рублей в год — Чижов исправно, по мере их накопления, посылал семье Гоголя. О чрезвычайной щепетильности Федора Васильевича свидетельствует признание его секретаря А. С. Черокова: нуждаясь время от времени в мизерных суммах — рубля полтора на обед или на извозчика, Чижов предпочитал занять эти деньги, нежели взять их из ящика своего письменного стола, где лежала не одна тысяча рублей, полученная накануне от книгопродавцев сочинений Николая Васильевича^[271].

Как опекун наследников Гоголя, Чижов не единожды в 60-е годы выступал в роли «докучливого просителя» перед близким ко Двору князем Петром Андреевичем Вяземским и «утруждал» его просьбами замолвить слово перед Государем о единовременном из Кабинета Его Императорского Величества денежном вспомоществовании племянникам Николая Васильевича, оставшимся сиротами после смерти его сестры Елизаветы Васильевны Гоголь-Быковой. После длительных и упорных ходатайств 12-летний племянник писателя Николай был определен на казенный счет в Полтавский кадетский корпус, а племянницы, близнецы Варвара и Анна, приняты в Полтавский институт благородных девиц^[272].