Федор Михайлович Достоевский

Кляча, умирающая под ударами Миколки в сне Раскольникова в романе «Преступление и наказание», весь этот образ жестокости и мучительства — воспоминания о фельдъегере 1837 года.

16 января 1838 года Федор Достоевский был зачислен в училище и перебрался в Инженерный замок, в котором оно располагалось. Михаилу было отказано в приеме по состоянию здоровья, и он поступил на службу по прошению в С.-Петербургскую инженерную команду, но через три месяца, в апреле, был откомандирован в Ревельскую инженерную команду. Братья расстались.

Инженерное училище в Петербурге, куда поступил Достоевский, помещалось в Михайловском замке — бывшем дворце Павла I, где он был убит. Юный Достоевский вдруг остался совершенно один, без всякой поддержки и опоры в мрачном Михайловском замке. Впервые он оказался лицом к лицу с враждебной ему действительностью. Эта действительность глубоко разочаровала будущего писателя. Достоевский старался уйти в мир Пушкина, Шиллера, Корнеля, но скучал о своем друге — старшем брате Михаиле и беспокоился о своем отце, опускавшемся после смерти жены. «Мне жаль бедного отца, — писал он брату. — Странный характер. Ах, сколько несчастий перенес он. Горько до слез, что нечем его утешить».

В письмах друг к другу братья делятся впечатлениями о прочитанном, своими литературными опытами и планами, философствуют о назначении искусства. Письма Достоевского к брату Михаилу поражают удивительным проникновением в самое сокровенное великих писателей, он — гениальный читатель, он обладает поразительной склонностью к сотворчеству с классиками. «Гомер (баснословный человек, может быть, как Христос, воплощенный богом и к нам посланный), — пишет Достоевский брату, — может быть параллелью только Христу, а не Гете… Ведь в Илиаде Гомер дал всему древнему миру организацию и духовной и земной жизни (совершенно в такой силе, как Христос новому)… Виктор Гюго, как лирик, чисто с ангельским характером, с христианским младенческим направлением поэзии, — и никто не сравнится с ним в этом, ни Шиллер (сколько ни христианский поэт Шиллер), ни лирик Шекспир, ни Байрон, ни Пушкин. (Только Гомер похож на Гюго.)»

В письмах Достоевского часто говорится о гениях мировой литературы, о каждом из них он может сказать свое слово, но всегда оно будет трепетным преклонением перед художественным творчеством как величайшим чудом. «У Расина нет поэзии? — спрашивает возмущенный Достоевский брата. — У Расина, пламенного, страстного, влюбленного в свои идеалы Расина, у него нет поэзии? И это можно спрашивать? Теперь о Корнеле… Да знаешь ли ты, что он по гигантским характерам, духу романтизма — почти Шекспир… Пади в прах перед Корнелем».

Через сорок лет, в Пушкинской речи, в своем завещании за полгода до смерти, Достоевский, размышляя о всемирной отзывчивости русского человека, говорил: «Мы… дружественно, с полною любовию приняли в душу нашу гении чужих наций, всех вместе…» Истоки этих замечательных слов — в юности Достоевского.

Но среди «гениев чужих наций» у воспитанника Инженерного училища было три верных спутника, любовь к которым он сохранил на всю жизнь: Сервантес, Шиллер и Бальзак. «Рыцарь бедный», герой романа «Идиот» Лев Николаевич Мышкин сопоставим с благородным рыцарем печального образа Дон Кихотом; герой последнего романа Достоевского, «Братья Карамазовы», Дмитрий Карамазов цитирует Шиллера; первая литературная работа двадцатитрехлетнего Достоевского — перевод «Евгении Гранде» Бальзака.

«Бальзак велик, — пишет семнадцатилетний Достоевский брату. — Его характеры — произведения ума вселенной. Не дух времени, но целые тысячелетия приготовили борениями своими такую развязку в душе человека» (курсив мой. — С. Б.). Так постепенно, в восторженной смене литературных впечатлений и в лихорадочном, хаотичном чтении классиков мировой литературы, молодой Достоевский находит сокровенную тему своего будущего творчества: человек, его природа, его назначение, смысл его жизни, его душа. В одном из писем брату есть такие слова: «Атмосфера души человека состоит из слияния неба с землею; какое же противозаконное дитя человек; закон душевной природы человека нарушен. Мне кажется, что мир наш — чистилище духов небесных, отуманенных грешною мыслью. Мне кажется, мир принял значение отрицательное и из высокой изящной духовности вышла сатира… Как малодушен человек! Гамлет! Гамлет!»

Федор и Михаил Достоевские страстно мечтают о встрече: даже самые сокровенные письма не могут передать всех порывов души и сердца. В 1843, 1845 и в 1846 годах Достоевский трижды гостит у брата в Ревеле, который стал одним из самых модных курортов России, так как морские купания считались панацеей от всех болезней. Однако ревельское общество, по свидетельству современника, «своим традиционным, кастовым духом, своим… ханжеством…, разжигаемым фанатическими проповедями тогдашнего модного пастора… Гуна, своею нетерпимостью, особенно в отношении военного элемента, произвело на Достоевского весьма тяжелое впечатление. Оно так и не изгладилось в нем во всю жизнь».