Федор

Боль выламывалась из головы, поднимала череп, как весной травинка поднимает и взламывает асфальт… «Надо было простить тогда, при матери – и примирить всех. А теперь прощать некого. – И вновь, озираясь, обвел он комнату медленным взглядом – пустота. – Вот она – боль… Погожу сорок ден и другую бабу искать стану… Ради чего работать, ходить, спать… Чем люди-то хоть живы? – Баханов порывисто подошел к окну: за газоном по тротуару и по дороге спокойно шли горожане, и какое-то время он смотрел на улицу, как из другого мира – да и не был ли мир другим в комнате на третьем этаже? – Вот они. Чем они живут, почему они так спокойны, или так убеждены в своем праве быть спокойными? Люди – не деревяшки, не фантомы, у всех, наверно, на уме смерть и в душе надежда на бессмертие… Почему же мне не дали веру, почему у меня отняли бессмертие?.. Кто отнял? Никто не отнимал – это самообман. Верь, если душа живая. Душу убили – это так. Как верить, когда внутри чернее ночи… Но как-то же должен человек и очищаться?.. Есть, говорят, покаяние. – И Баханова вдруг испугала догадка, неожиданная мысль точно поразила. – Да ведь нас всю жизнь разъединяли и ссорили… Надо положить конец раздору. Ехать к ним, примирить всех, убить вражду – но неужели и для этого требуются жертвы? Ведь брата нет… А если кроме оскорблений я там ничего не услышу и не найду, тогда… тогда – не знаю что, но ехать надо во что бы то ни стало. Я даже попрошу прощения у Насти – пусть! – и ее прощу, только бы она поняла, только бы приостановить вражду и разъединение… А Маша приедет, конечно, приедет! И мы пойдем в лес за грибами. Мы будем вместе встречать Новый год… Только бы сплотиться, идею обрести, большую— истинную…»

И Баханов физически ощутил, как затрещали кости черепа, как выломилась и хлынула боль. Он даже осязал ее, густую, клейкую и холодную боль. Она текла и текла через пролом на руки. Становилось легче. Тяжесть из груди отхлынула в ноги, и слезы, как просто бабьи, скатывались на щеки. А в душе завязывалась робкая, но светлая надежда: она ширилась, росла и полнилась по мере того, как Баханов все яснее сознавал: Маша придет, она неотлучно будет с ним – не просто Маша, а частица матери, частица брата, уже частица и его самого.

– Теперь я никогда не смогу жить один… не смогу и с Фридой. Господи, сделай так, чтобы Маша приехала, чтобы были мы вместе, не оставляй меня одного, Господи, неожиданно для самого себя вслух подумал Баханов и, прикрыв глаза, глубоко вздохнул.