Федор

Да только и это еще не конец.

Жена коноводит пока у нее муж под боком да любовник в запасе. А как лишилась опоры, так и стало ясно – никому не нужна.

Вокруг тихо и одиноко… Еще и любовник не успел за порог выйти, грянула черная весть – Иван погиб, да как погиб…

Тихо вокруг… и тогда представилась жизнь в ином виде. Иван-то был покладист да мягок, Иван-то все жилы из себя тянул, только бы семью прокормить. И какая же за все это плата ему: бабья ненасытность во всем – вот и вся плата.

И одиноко вокруг… Лежит Иван изуродованный – в гробу. И такой-то незлобивый и добрый, ничего-то ему не надо. И никого, даже сестры с мужем нет – не приехали, может, и не приедут. Только сама да дети – вот и весь мир. А назавтра хоронить Ивана.

И как же это страшно: был человек – нет человека. Вся ложь, все раздоры становятся нелепыми, глупыми, значимым да важным представляется другое.

Прости, Иван, прости, Ваня, прости, Иван Сергеевич – не знаю, что такое смерть?

Тихо, дети спят. Мнится – все спят, только они с Иваном и не спят.

– Ах, Иван, Иван, как же это тебя упекло…

– Жить устал, надоело. Можно бы и вырваться, да так уж, доля – даже радостью охватило: пой, ласточка, пой… Это ты – сучка-ласточка.

– Виновата, Ваня, виновата…

– Или не знал, или трудно было догадаться – виновата… Вот и живи теперь, как душеньке твоей взыграется.

– Что жить – отжито. Пока был рядом, думалось, и весь мир вокруг, а теперь – и никого. Прости, Иван, в первый раз прошу.

– Да нет меня, нет! Опоздала прощенье просить!

Тихо. Сама да Иван, и почудилась за гробом мать – Матрена Васильевна – вся в белом стоит. И уста не колыхнутся, а все внятно, все понятно, может, то и не Матрена Васильевна, только слово-то держит мать:

«Сама-то, ладно, хоть крещеная, а он – и не крещен. И похоронить по-людски не похоронишь, и в церкви не отпоешь. Вот и будет до второго пришествия зубами скрежетать… Детей к церкви приобщи. Да сама исповедуйся, спроси – как жить дальше…»

Плачет Настя, горькими слезами надрывается. И вздрогнула – и очнулась: никого нет, Ивана – тоже, никого – только дети в соседней комнате плачут. Как жить.

Да и кто скажет – как жить? Кто ответит – для чего жить? Для детей, ради детей? Только и в этом самообман да ложь. Дети лишь через тебя в мир идут, а как только в мир переступили, так и вовсе не

в твоих руках. Вот и выпирают наперед личные пороки да общее дело! Личных-то пороков тьма, а общего дела – и вовсе нет.

Как жить?

Так вот теперь и жить-доживать: страдать да в слезах каяться.

Сама ладно, самой и поплакать можно. Дочери-то выросли, уже и младшей тринадцать годов, а Маше и вовсе… Только жить-то как?.. Эх, Иван, Иван, хоть бы знать вчера, что муж-то так велик.

И пошла Настя на исповедь.

Так прорвало – горько плакала, и еще полдня пластом лежала, но уже к вечеру полегчало.

После сорокового дня оклемалась.

Восстановила родительские иконы – старшая дочь, ну, безумной на мать и восстала. Ни страх неймет, ни совесть не колеблет. Львица львицей – так и порыкивает на мать, на всю церковь христианскую лаймя лает.

Вот, родители, и вознаграждение – пожинайте, что сами взрастили. Ваши отцы посеяли, вы взрастили – не ропщите и не пеняйте. Труд – ваш, конечный итог – тоже ваш.

И говорил отец дочери в печальном раздумье:

– Э, Марьяша, дядька твой, Вадим, в гроб меня вгонит раньше времени… Слабак я, слабость и проявил, а он – шибко литой да кованый, я его железо за версты нутром чую. Вот и письмо прислал, а я и заранее знал – письмо это будет. Только ведь я и сам знаю, что виноват. Факт – знаю. Мужик-то Вадим путевый, да вот такой уж жесткий да непростительный. Он и с идеей силой хотел расправиться. Только плетью обуха не перешибешь. Ложь да и зло – коварные, в лоб не осилишь. А бодаться начнешь – враз рога обломают, и вовсе никакого проку. Через себя все это надо пропускать, на дерьмо и переведем. А если я иначе не могу, меня ведь тоже понять надо… А ты, Марьяша, будто его дочь, шибко ты на дядьку похожа. Наверно судьба твоя – увидеться с дядькой: ты тогда скажи ему, что и он не прав.

А не пойти ли по городам и селам с точилом на плече, не воззвать ли на всю Россиюшку: «Иваны, ножи точить!»

Баханов читал: «А мне, Вадим, и теперь кажется, что родители и дети и не могут быть вместе. Наверно, родители и дети самые враги что ни на есть. Нам в школе говорили, что количество в нас переходит в новое качество. Да и вообще семья отмирает…»

Баханов перекосился, мыкнул и ударил кулаком по круглым буквам и словам: черный стол сорвался с острия оси – и все, все сорвалось и беспорядочно рухнуло в бескрайнюю ночную вечность.

15

Баханов не помнил, когда и как уснул – память точно обрубило. Проснулся – одетый, на диванчике – в восемь утра, впервые так поздно. Горела настольная лампа, валялся навзничь опрокинутый стул; в комнате душно; в окно назойливо палило солнце.