Феечка

На зимней сессии у нас даже был скандал, когда преподаватель по философии, доцент Соколов, отказался ставить тройку девочке, которая именно так говорила, редуцируя гласные. Доцент объяснил студентке и учебной части, что он не понимает ни слова из того, что та говорит. Девочка закатила скандал, привлекла своего отца, он – депутат Московской думы, ей быстро поставили четверку и отпустили на каникулы. Она в тот же день улетела на Мадагаскар, и стала присылать в нашу общую курсовую беседу короткие видео в купальнике, где она смеялась в камеру и говорила: «Передыйте Сыкылыву, чты он кызёл… Сыкылыв ты тупой кызёл, а я на Мыдыгыскаре… Меня мый пыпычка любит, мый пыпычка мыжыт все выбще, а ты стырый, тупый и нищий… Я в шыкылыде, Сыкылыв, и ты мне ничего не сделыешь!»

Я постоянно думаю – что будет со всеми нами дальше. Самое страшное и самое, увы, понятное и логичное – это если на Земле начнется большая война, мировая, страшная, скорей всего последняя. Кто-то выживет, останется, тот, кто окажется далеко от очагов войны, и им придется начинать все с нуля – делать орудия труда из камня и добывать огонь, чтобы согреться и приготовить пищу. Но, главное, им придется пережить не одну сотню лет ядерной зимы. И тогда понятно, что вообще всё будет по-другому. Наверное… Суть человеческая, скорей всего, останется прежней. Потому что ни одна война, которая была на Земле, включая ту, которая описана в индийских эпосах, когда плавились камни, кипели реки, у людей вылезали ногти и волосы от страшного оружия, примененного «богами» против других «богов», плохих, – ни одна война, ни один катаклизм не научил человека ничему. Человек хочет властвовать, подчинять других, быть главным, иметь рабов, человек – мужчина – хочет вести войны.

– По-разному можно трактовать то, что сейчас происходит, – говорил в это время Андреев. – Но я надеялся, что мы с вами, Игорь Зурабович, мыслим в одном направлении. И в одном направлении работаем.

– Работать можно только в правильном направлении. Остальное – вредить, а не работать, – ответил ему Сулидзе, вращая глазами.

Страшный взгляд у него какой… Из телевизора это так не пронимает. Понимаю, почему люди, попадая к нему, становятся словно сектантами – такая о нем ходит слава. Он их вывозит на загородные «семинары» и по пять-шесть, а то и больше часов кряду говорит, говорит, один, а они сидят и, завороженные, слушают. Я тоже пробовала послушать его лекции в Ютьюбе. Но поскольку так гипноз действует слабее, я смогла выслушать лишь самое начало, минут пятнадцать – двадцать, с длинными паузами, его молчаливыми и крайне красноречивыми взглядами, подрагиванием губ и щек… Проще взять и прочитать статью. И тогда ты видишь все несовершенства или всё лукавство говорящего, который говорит обо всем и – ни о чем, по сути.

– Хорошо, – кивнул Андреев, коротко засмеявшись.

Я знаю этот его смех, мгновенно пропадающий. Так он смеется, когда нервничает или начинает расходиться. Самый верный признак, что Андреев растерялся или завелся.

Мне интересно, какой он в быту? Неврастеник? Смех у него, конечно, слегка подозрительный, нервный… Или просто очень эмоциональный, подвижный внутренне человек, но при этом стабильный? Я представляю, как он страдает, оставшись один в своем доме под Москвой. Ведь в Америку к дочке не налетаешься… Мне кажется, он хороший отец и любит дочку. И еще кажется, что он по-прежнему любит Лариску. Потому что больше всего он похож сейчас на страдающего и брошенного мужа. А не на свободного, успешного, любимого десятками тысяч людей в стране журналиста. Я бы сказала – «политика», но Андреев категорически отказывается от того, чтобы считаться и называться политиком. Наверное, он хочет, чтобы его называли революционером и не мешали с людьми, которые рвутся во власть, чтобы стать главными, сесть в большую дорогую машину и понукать сотнями, тысячами, миллионами подчиненных и бесправных людей. И не важно, как эти люди называются – правые, левые. Их цель – сесть на место тех, кого они отчаянно критикуют.

Я не расслышала, что только что сказал Андреев, отвлеклась, смотрела, как Сеня, не отрываясь от камеры, дотянулся левой рукой до софита, чуть подправил его. У него при этом была включена и вторая камера, поэтому у нас с Ульяной передвижение по «студии» было ограничено – мы не должны были попасть в камеру. Так же как и ободранный стол, заколоченное фанерой окно, куча сложенных старых стульев в дальнем углу комнаты… Хотя, возможно, андреевским революционным подписчикам эта обстановка как раз пришлась бы по вкусу – не в шелках же и не во французских пиджаках обсуждать проблемы бедствующей страны, не на белых кожаных диванах, развалившись, сидеть… Интересно, какая машина у Андреева – ее он никогда не фотографировал, никуда не ставил. Уверена, что скромная и надежная. Как он сам… Кто, ну кто мне сказал, что Андреев – надежный? Кто? Сердце мое сказало. Верить ли мне своему сердцу?

Я увидела, как Ульяна почему-то пошла за стулом, взяла самый приличный и, обернувшись на меня, вместе со стулом вышла на площадку.