Фельдмаршал должен умереть

– Возможно, я или кто-либо другой мог бы простить фельдмаршала Витцлебена, генерала Фромма и нашего Лиса Пустыни… Но это – каждый из нас в отдельности. Что же касается высшего Суда чести… Он исходит только из высших интересов рейха. И только из высших соображений чести как таковой. Ибо честь – это непреходяще, Бургдорф. Что бы там ни говорили в некоторых штабах и казармах по поводу нашего Суда чести – непреходяще.

– О том, что думают сейчас в армии о Суде чести, вам может сообщить любой фельдфебель. Причем выразить это в самых изысканных казарменных выражениях.

– И всё же: «Залог верности – моя честь!» – девиз не только СС. Это девиз германца. – Отвисший подбородок Майзеля по-индюшиному метался по борту его кителя, а губы время от времени оказывались высокомерно поджатыми. Даже когда он пытался высказывать самые банальные житейские мнения, в его устах они приобретали убийственную фальшь высокомерной демагогии. – Суд чести всегда исходит только из этого. Да, изгнали из армии несколько сотен генералов и офицеров… Но этими мерами мы лишь укрепили вермахт.

– Ваше изгнание означает, что человека немедленно предают суду трибунала. Однако не будем об этом, – вовремя спохватился Бургдорф, искоса взглянув на гестаповца в штатском, прибывшего вместе с ними на самолёте из Берлина и теперь заменившего водителя машины бургомистра.

Но гестаповец сидел со скучающим видом человека, которому давно осточертели и сами вольнодумцы, и их вольнодумные речи. Он вёл себя, как иезуит во время испытания смирением, молчанием и многотерпимостью.

– А ведь через каких-нибудь полчаса мы появимся перед предателем рейха фельдмаршалом Роммелем, – нарушил молчание Майзель. – В его присутствии вы, Бургдорф, тоже станете упрекать меня как представителя Суда чести?

– Успокойтесь, не стану. Зато у Роммеля будут все основания упрекать нас обоих. Что вы сможете предъявить ему от имени Суда чести?

– Лично я – ничего. Лично я – всего лишь генерал Майзель. Но если бы фельдмаршал предстал перед Судом чести…

– Предстанет, предстанет. Можете считать, что уже предстал. Что дальше? Какое обвинение вы способны выдвинуть против него?

– Он был знаком со многими заговорщиками.

Бургдорф снисходительно рассмеялся.

– И это всё?

– Не всё. Фельдмаршал всячески поддерживал их. Мне понятно, почему вы затеяли эту полемику, потому что встали перед вопросом: а что вы, лично вы, Бургдорф, способны инкриминировать Роммелю? И ответа пока что не находите.

– Не стану отрицать: встал. Однако существа проблемы это не меняет.

– Что же касается поддержки Роммелем заговорщиков… Ни одного приказа: ни письменного, ни устного из штаба Роммеля не исходило, – вдруг вмешался гестаповец, не отрывая взгляда от дороги. – Установлено абсолютно точно.

– И как понимать ваше утверждение? Что вы оправдываете действия и поведение Лиса Пустыни? – агрессивно уставился на водителя Майзель.

– Не я – его оправдывают обстоятельства.

– Тогда зачем мы едем к Роммелю?! – окрысился Майзель. – А главное, с чем? Его следовало бы вызвать в Суд чести. Повесткой.

– И что дальше?

– То, чего вы в своём гестапо не смогли, вы уж извините, добиться от фельдмаршала в течение полугода, мы добьемся за полчаса.

Гестаповец и Бургдорф рассмеялись так единодушно, что Майзель даже не решился возмутиться по этому поводу.

В десяти километрах от поместья Роммеля генерал Бургдорф приказал эсэсовцу свернуть с шоссе и отыскать ближайший полицейский участок.

– Это ещё зачем? – потряс отвисшим подбородком Майзель, однако Бургдорф взглянул на него, как аристократ на презренного да к тому же провинившегося лакея.

– Должны же мы предупредить фельдмаршала, что явимся к нему с визитом. Невежливо как-то…

– А по-моему, подобные визиты лучше наносить внезапно – я так размышляю. Вдруг Роммель что-то учует и постарается исчезнуть.

– Исчезнуть он может, лишь не учуяв, что стало бы досадной нелепостью.

– Извините, господин генерал, – впервые за всё время поездки позволил себе оглянуться гестаповец-водитель, – но у меня создалось впечатление, что вы уже ни во что не ставите скромный опыт организации, которую я имею неосторожность представлять. Мои парни держат Герлинген под своим наблюдением уже третьи сутки. Мы отслеживаем каждый шаг «героя Африки».

«С какой же мстительностью гестаповец произнёс это! – заметил про себя Бургдорф. – С какой сладострастной всевластностью! – Он машинально ощупал нагрудный карманчик и, наткнувшись на ампулу с ядом, философски ухмыльнулся: – Привкус, говорите, у него малиново-жасминный?! Лучший парижский дегустатор французских духов испытывал! Ну-ну, специалисты выискались!».

28

Как только Зонбах ушел к себе в канцелярию, Курбатов приказал унтер-офицеру вызвать к нему в блиндаж Радунича, которого должны были выпустить из школы под кличкой «Оборотень». Казак прибыл минут через пять. Уже без маскировки, в расстегнутом до пояса френче, освежённый родниковой водой.