Фельдмаршал должен умереть

– Давно наблюдаю за вами, Оборотень, – налил полковник ему и себе вина, фужер которого из рук Курбатова заменял для курсанта и похвалу, и награду. Причем бывало, что порой полковник молча наливал его, курсант молча выпивал и, так и не услышав от инструктора ни слова, уходил. Вначале такую манеру полковника отмечать успех своих курсантов в школе воспринимали как странность, затем привыкли, а саму награду стали называть «Крестом молчания». – У красных служили в разведвзводе?

– И до войны, и во время…

Роста парень был невысокого, но так непомерно широк в плечах и вообще в кости, словно кости эти предназначались Господом не для человеческого организма, а для скелета мамонта.

– В плен сами сдались?

– Когда брали, троих в рукопашной уложил, – беседуя с кем бы то ни было, Радунич все время держал голову слегка наклоненной и чуть повернутой вправо, и это придавало его фигуре нечто такое, что и в самом деле заставляло вспоминать о волке-оборотне. Под такой кличкой он и проходил теперь как диверсант и агент германской разведки. – До сих пор не пойму, почему они меня в пять штыков не растерзали, почему отделались всего лишь двумя ударами прикладом.

– Очевидно, потому, что разведчик и что были в казачьей форме.

– Казаков они, по-вашему, жаловали?

– По их теории, мы с вами, казаки, – уже не славяне, а потомки древних германцев, готов. Обитало когда-то между Кавказом и Азовским морем такое германское племя.

– Вам, господин полковник, лучше знать. Тоже ведь из наших, забайкальских казаков.

Радунич выпил, вновь подставил фужер, но полковник пододвинул к нему графин и сказал:

– Пей. Но не больше трех.

– Так зачем вызывали, господин полковник? – спросил тот, опустошив второй фужер.

– В общем-то «дело» ваше я изучил. Род древний, казачий. И не чувствуется, чтобы очень уж много крови пролили, поддерживая власть Советов.

– Это Советы нашей крови вдоволь пролили. «Кобе» ихнему, кремлевскому, захлебнуться хватило бы, два клинка ему в горло.

– Почему же тогда сопротивлялся, когда немцы в плен брали?

– Из люти, полковник, из ярости. Когда на меня лють находит, ни своих, ни чужих не признаю. В любой драке я лютее, чем в самом страшном бою. И потом я ведь не за коммунистов, я против германца воевал.

– Здесь вы в течение какого-то времени служили в резервной бригаде русского казачьего корпуса.

– Казак – он и в Италии казак. Вот уж не думал, что придется послужить под командованием самого батьки Шкуро. Расскажи в станице – не поверят. По всем ихним красным книгам, по всей истории, атаман Шкуро как самый лютый «враг народа» проходит. А вот нигде не говорилось, что остался в живых[13].

– Найду возможность повидаться с ним. О батьке Шкуро у нас, на Дальнем Востоке, наслышаны. Ему ведь и бежать не пришлось, к разгрому Врангеля он уже и так по Елисейским полям бродил[14]. Да только разговор не о нем. Может случиться так, что очень скоро мне понадобятся несколько отпетых парней, с которыми можно было бы пройтись в обратном направлении: от Берлина до Харбина.

Курбатов впервые увидел очень похожую на волчий оскал улыбку оборотня: длинные желтые зубы-клыки оголялись так, что тонкие шершавые губы западали за десна, и, казалось, вернуть их на место Радунич уже не в состоянии.

– Так и знал, что рано или поздно захотите обратить меня в свою веру. Диверсант, прогулявшийся через всю Русь, от Маньчжурии до Германии, долго на одном месте не усидит. Как и казак, привыкший к дальним походам.

– То есть, в принципе, вы не против того, чтобы войти в мою группу?

– С вами готов идти хоть в пекло.

– Почему же первым не заговорили об этом?

– К чему? Пусть, думаю, присмотрится, два клинка ему в горло.

– Но вы понимаете, что мне нужны добровольцы, причем такие, чтобы…

– Вы мне вот что скажите, полковник: из тех, что вышли вместе с вами из Маньчжурии, многие дошли?

В этот раз полковник вновь наполнил фужер курсанта, затем свой и долго молча смаковал тепловатое, терпкое вино.

– Дошли, собственно, я и капитан фон Тирбах. Но в боях-стычках погибли немногие. Дело в том, что радиста мы, как и было велено, оставили в Чите. Один легионер, подполковник Иволгин, решил пройтись по Волге, поднимая восстание. По своей воле, кстати, остался. Еще один пустил себе пулю в лоб на границе с Польшей. Когда до Германии рукой было подать. А ведь прекрасный диверсант: надежный, хладнокровный. Вот только граница ему эта – что кость в горле: с Руси уходить не хотел, а назад вернуться тем же путем, которым мы шли, силы воли не хватило.

– Такое случается, – проворчал Радунич, допивая из бокала остатки вина. – Потери, как вижу, небоевые.

– Но, скажу вам, Оборотень, мы себя не щадили. Шли, как способны идти только смертники. Многих стычек можно было избежать. Умышленно встревали в них, чтобы след по себе оставить. Чтобы потом и другие решались огнем и мечом пройтись по жидобольшевистской Совдепии. А то ведь красные нас уже похоронили: нас, движение наше… Поэтому неволить, унтер-офицер, не стану. А дадите согласие – сразу же произведу в офицеры.