Фельдмаршал Румянцев

– Потемкин не один будет действовать. Ваш корпус стоит как раз против Шумлы, против визирского стана. Рядом с вами будет команда генерал-поручика графа Салтыкова. А барону Вейсману прикажу от Измаила сделать диверсию на Базарджик, где Абда-паша квартирует, дабы он не подал Шумле усиления. Вот такой план. Все наши силы будут выполнять одну задачу, взаимодействовать между собой, а неприятеля разделять и поодиночке разбивать.

Михаил Румянцев испытывал чувства, которые до сих пор ему никогда еще не приходилось переживать: первый раз отец так подробно рассказывал ему о своих планах, доверял ему военную тайну…

– Но дело не в этом, не в отдельных поисках против неприятеля. Мы должны ударить по Шумле всей армией. А это уже совсем другое дело… Ты посмотри, как расположены главные силы армии: главный ее корпус под моим непосредственным командованием – в центре, а по бокам расположены другие корпуса и дивизии. Только такое расположение дает возможность удерживать неприятеля на том берегу, уничтожать все его замыслы и твердо пребывать здесь, в Яссах, Бухаресте, Измаиле. Вот предлагают мне со всей армией перейти Дунай и нанести удар по главной армии визиря. Как я могу поспеть к Силистрии или Рущуку, если не могу без большого осмотрения перейти даже Яломицу: а вдруг турки уже перешли в больших силах и ждут там меня? Так что уж говорить о переходе через Дунай, это дело серьезное, тут нужно все обдумать за всех. Вот сложил бы ежечасные попечения об общих делах на другого, взял бы отдельный корпус и пошел бы на поиски визиря… Если б ты знал, Миша, как разорены здешние и польские жители. Можно бы их взять всех на услугу, как это бывало в прежние войны, но нет у меня достаточных сил, чтобы взять их из домов, особливо из гор понудить, могут разбежаться в пути. А с другой стороны, опасаюсь, что они за это время так озлобились, что могут против нас затеять какие-либо неприязненные действия. В посольских донесениях говорится, что некоторые валахи если не прямо питают приверженность к нашему неприятелю, то, по крайней мере, турки внушили им страх за время беспрепятственного с ними сообщения и внушения о скором возвращении их под турецкое иго. И конечно, многие заколебались, нет уже в них прежнего к нам усердия и единомыслия с нами…

Вошел доктор Аш. Румянцев принял лекарство, лег в постель, но попросил сына не уходить: столько хотелось ему высказать наболевшего, столько накопилось на душе… Сколько раз Румянцев не сдерживал своего недовольства распоряжениями Петербурга, распоряжениями, далекими от действительных потребностей завоеванного края, но каждый раз его недовольство становилось известным в Петербурге. А это походило на то, что в его близком окружении находился доносчик, регулярно сообщавший о том в Петербург. Так что пусть сын подождет, пока он снова придет в себя и сможет продолжить разговор.

Михаил Румянцев внимательно изучал портрет Фридриха II, щедро усыпанный превосходными бриллиантами.

– Ничего не понимаю в бриллиантах, – сказал Румянцев, следивший за сыном. – Но, кажется, портрет хорош, точно передает лукавый, умный, талантливый характер прусского короля. Вот кто своей выгоды никогда не упустит.

– Григорий Александрович очень много рассказывал о принце Генрихе, остроумном и мрачном одновременно.

– Да, Потемкин твой только и мечтает о Петербурге, ему бы не воевать, а балами командовать, интриги плести и выгоды извлекать из этого. Ну, он еще себя покажет.

Сложные отношения завязались у Румянцева с Потемкиным. Вроде бы и дружеские: не раз Потемкин, бывая в Москве, привозил от жены письма, посылки фельдмаршалу, рассказывал новости, анекдоты. Но что-то Петра Александровича настораживало в нем – уж очень рвался в Петербург.

– Батюшка, ты хотел мне поведать о положении в Валахии и Молдавии…