Фельдмаршал в бубенцах

Теперь Пеппо точно знал имя когтистого зверька с теплыми крыльями. Тот больше не собирался прятаться. И оружейник вовсе не пытался придумывать ему другие имена или искать в нем иную сущность. Он прекрасно сознавал, что и эти упоительные раздумья — разновидность горячечного бреда. А потому не спешил выныривать на поверхность действительности, где его ожидало слишком много вопросов и решений.

Но надежно укрыться от реальности можно лишь в гробу, и еще двое суток спустя болезнь окончательно отступила. Врач, поразивший Пеппо густым басом, будто доносящимся из необъятной бочки, осмотрел плечо пациента, одобрительно заметил, что рана рубцуется как следует и более в его услугах юноша не нуждается. Уходя, он предупредил, что кровопотеря потребует восстановления, а посему мессер Моранте должен хорошо питаться и не злоупотреблять выпивкой.

При этих словах Пеппо едва удержался от досадливой гримасы: прежде никогда всерьез не хворавший, за последние два дня он на собственном опыте выяснил, что выздоровление — штука крайне неэкономная. Он был голоден с утра и до вечера, хотя донна Ассунта нарадоваться не могла вернувшемуся аппетиту постояльца и нимало не скупилась. По подсчетам оружейника, уничтоженной им еды в обычное время с лихвой хватило бы ему на две недели.

Вместе с силами начала возвращаться обычная ясность мысли, и Пеппо не без некоторого внутреннего сожаления понял, что больше не может прятаться за раскаленными ставнями лихорадочного угара. Пора было вернуться в реальный мир, где уже чертовски многое могло произойти, пока он валялся в бреду, выброшенный из русла событий.

Подросток проснулся следующим утром, разбуженный колокольным звоном: где-то поблизости звонили к мессе.

Приподнявшись на кровати, он ощутил несомненный прилив энергии. Несмотря на боль в плече, к левой руке вернулась чувствительность, а мысли окончательно прояснились. Похоже, худшее было позади.

Поведя руками вокруг, Пеппо нащупал у кровати скамеечку, на которую предупредительно положили его камизу. Это тут же вновь повергло его в смущение: подобная забота была совсем не в его привычках…

Поднявшись с постели, он осторожно коснулся пола одной ногой и ощутил гладкие теплые доски. Сделав два неуверенных шага, оружейник споткнулся о домотканый коврик, затем двинулся дальше, пока не коснулся рукой стены. Комната была невелика. Меж неплотно прикрытых ставен большого окна лились горячие солнечные лучи и крепкий запах моря. В углу стоял объемистый сундук. Рядом нашелся стол со стоящим на нем трехрогим шандалом. У стены обнаружился тот самый «шкафик».

Убедившись, что он не заперт, Пеппо остановился и зачем-то вновь ощупал кольцо на пальце. Оно подспудно пугало его. Намного больше, чем бархатный кошель с серебром.

Обо всем этом еще предстояло подумать, но юноша чувствовал, что избегает воспоминаний о том страшном вечере. О скрипе моста, срывающемся голосе монаха Руджеро. И этих двух сухих и гулких выстрелах.

Да, об этом необходимо было подумать, но мысли не упорядочивались, не становились в цепочки. Все они упирались в глухой порог, за которым стояло лишь одно-единственное осознание: из-за него снова погиб человек. И пусть этот человек долго был ему врагом, пусть Пеппо так и не успел понять, кем тот собирался стать ему, новая смерть легла на плечи подростка новым камнем. Вот таким же гладким и холодным, как этот…

Пеппо провел ладонью по дверце шкафчика, с бессмысленной сосредоточенностью ощупывая каждую линию. Сколько бы он ни бегал от этих вопросов, их однажды придется себе задать. Он всегда старался держать в рамках своего понимания все события в своей жизни. Объяснения могли быть какими угодно — верными или нет, обнадеживающими или беспросветно-мрачными. Но они непременно были. И темная бездна вокруг обретала подобие границ, законов и очертаний, руководствуясь которыми можно было выживать. А сейчас Пеппо завис в безликом вакууме, не зная даже, вверх или вниз головой находится.

В тот вечер инквизитор настиг его, и в этом не было ничего странного: однажды это непременно случилось бы. Но вскоре простая и понятная ось событий лопнула, словно перетершаяся тетива. Отец Руджеро толковал ему что-то нелепое. Оно было бы даже безумным, не будь таким до странности понятным, а местами даже… правильным. Он называл себя лжецом и еретиком. Хотя, впрочем, в это юноша охотно поверил бы. Он называл Пеппо пророком, способным изменить мир, и это было уже совсем странно. Но он предлагал избавить род людской от гнета религиозной тирании и подарить ему некую новую веру. Веру в какого-то совсем другого Бога, незнакомого Пеппо, но притягательно разумного и человечного.

Оружейник невольно ощупал голову, где под волосами все еще напоминал о себе болезненный след удара. Ему, уличному прощелыге, несколько месяцев как научившемуся писать собственное имя, только и примерять терновый венец…

Но если это бред, то как быть со всем прочим?