Фельдмаршал в бубенцах

С Паолины как-то почти незаметно сняли часть хозяйственных забот, освободив ей время для чтения. Неуловимо изменился круг пациентов, к которым девушку допускали каждый день. Теперь это чаще бывали простые и однозначные травмы и болезни, служившие прямым наглядным уроком к накануне прочитанной главе. Учеба стала понятнее, времени на сон — больше, и Паолина отодвинула в сторону свое ревнивое стремление кому-то что-то доказать и уже с искренним усердием углубилась в пучину лекарской премудрости.

Сестра Юлиана по-прежнему была суха и холодна с подопечной, но теперь Паолина нередко чувствовала, что в спину ей устремлен задумчивый и немного вопрошающий взгляд наставницы, будто та молчаливо искала ответы на собственные потаенные вопросы…

…Она уже волокла тяжелую лохань к кладовой, когда в конце полутемного коридора показалась сестра Стелла и почти бегом направилась к Паолине. Девушка поставила лохань на пол и машинально отерла о фартук вдруг взмокшие ладони. Что она снова натворила, если за ней посылают с такой спешкой? А монахиня приблизилась к прислужнице и проговорила слегка задыхающимся голосом:

— Паолина, ты лохань-то оставь, не убежит она, а сама торопись в общий зал. Солдат там один при смерти. Никого к себе не подпускает, словно сестры к нему с каленым железом рвутся. Лишь тебе исповедаться согласен. А препираться некогда, плох он очень. Клянется, что ежели именно перед тобой души не выплеснет, не упокоиться ему вовеки, грех на нем, какой ты одна отпустить умеешь.

Девушка в замешательстве смотрела на сестру Стеллу.

— Мне?.. Я умею?.. Но епитимья… — сбивчиво пролепетала она, а монахиня без всяких церемоний подтолкнула ее вперед.

— Беги давай и не кудахтай! — повысила она голос. — У смерти правила свои, с ней не торгуются!

Паолина и не думала торговаться. Она уже мчалась по коридору к лестнице, чувствуя, как глубоко в животе сжимается какой-то холодный ком. Что это за грех такой, какой может отпустить только поломойка, еще не принявшая и сана послушницы?

Она выбежала в залитый солнцем внутренний двор и бросилась к двери второго крыла, куда не входила уже несколько недель. Успевшее забыться зловоние наотмашь ударило по лицу, но Паолина лишь налегла на тяжелую створку и распахнула дверь в общий зал, сумбурно бормоча молитву. У самой капеллы стояла сестра Оделия, тут же устремившаяся ей навстречу.

— Ох, наконец-то, милая, — суетливо забубнила она. — Давай-ка поскорее, мается-то как, бедолага…

Паолина почти бежала за старушкой по пятам, теперь зная, кто так спешно позвал ее к своему смертному одру. На койке, хрипло дыша и мучительно скребя изъязвленные руки, распростерся аркебузир Таддео. Его лицо было странного багрово-желтого цвета. Слезящиеся глаза жадно следили за приближающейся девушкой.

— Пришла… — прокаркал он, и Паолина на миг сжалась, но тут же через силу распрямила спину и опустилась на уже приготовленную скамью у самой койки.

— Я здесь, Таддео, — тихо вымолвила она. — Я слушаю вас.

— Ты… ты ступай себе… — Аркебузир закашлялся, глядя Паолине через плечо. Сестра Оделия была опытной, поэтому, огладив Паолину по спине, без пререканий исчезла.

С минуту старый солдат молчал, с усилием втягивая воздух в измученные легкие, потом облизнул сухие губы.

— А ты того, выслушай, как надо, не просто молитвы бубни, — заговорил он четче, будто собравшись с силами. — Я-то, старый гриб, подохну, да и поскорей бы. А другим бы жить было… да жить. — Он перевел дыхание. — Слышь, ты того… хлеб мне носила… сыр там… лепешки. Про отставника какого-то лопотала. А я, паскудная душа, себя умасливал, что верю. Жрать хотелось. А ведь харчи-то от него, верно? От парнишки того слепого, что ко мне приходил. Я тогда от страху едва разом в ящик не сыграл… Такой лай поднял, что самому тошно стало. А он… а он во как. Только кажный раз в полотно еду заворачивал. А все лоскуты от одного куска были. Полоса такая, с одного края желтей. Ему-то где приметить, слепому. Да что уж… — Таддео снова разразился кашлем и схватил Паолину за руку. — Ты того, детка, выслушай. Он меня чего спросить хотел, а я сразу в иглы. Только не могу я с этим в земле лежать. Не будет мне тишины. Кто б он там ни был — а пущай знает. Слушай.

* * *

Час спустя сестра Оделия заглянула в зал и встревоженно приподнялась на цыпочки. Но тут же кивнула с видимым облегчением и засеменила к койке. Таддео недвижно лежал, устремив в потолок спокойные остекленевшие глаза, коленопреклоненная Паолина у изголовья шептала отходную молитву. Монахиня остановилась за спиной у прислужницы, терпеливо дождалась последнего «Аминь». Когда девушка поднялась с колен и осторожно затянула изможденное лицо умершего кромкой одеяла, сестра Оделия проговорила:

— С душой исповедала. Поверь мне, старухе, не каждый с такими безмятежными глазами отходит. — Монахиня шагнула ближе, и взгляд ее потеплел. — Сама-то как, милая? Исхудала. Сестра Юлиана шуток не шутит, только куда ж так дитя загнала.