Феникс

Через минуту можно смеяться. Можно сидеть на скамейке и, закрыв глаза, блаженствовать. Блаженствовать, хотя кругом война, хотя рядом могилы. И они в петле. Все равно можно.

Только бы услышать:

— Простите, пожалуйста, нет ли у вас огня? Моя зажигалка испортилась.

По-немецки. Как это?

— Ентшульдиген зи битте…

А вместо слов — выстрел. Несколько выстрелов. Сзади. На улице. На широкой Бель-Альянс. С раскатом вдоль всего проспекта. И без единого крика.

Нет. Крикнул кто-то. Приказал. Вдогонку:

— Хальт!

Топот ног. Многих. И еще выстрел. Последний.

Саид догадался.

Нельзя было не догадаться. Все так просто. До ужаса просто. И ясно, как та радость, что он только что испытал. И собирался продлить.

Первый порыв — бежать. Через могилы, по дорожкам на другую улицу, куда-нибудь к Блюхерштрассе, с ее бесчисленными пересечениями и разветвлениями. Или к каналу, к мостам. Среди домов, в аллеях, у береговых сооружений легко затеряться.

— Вы арестованы.

Рядом голос. Когда успел появиться? Почему ничего не заметил Саид! Выстрелы отвлекли, заглушили шумы. Человек, должно быть, подошел в момент перестрелки. Значит, за ним следили.

Лихорадочно заработал самоконтроль: «Как я вел себя? Как шел? Достаточно ли спокойно? Что можно было подумать обо мне?» И тут же ответ: «Абсолютная точность. (Так считаю.) Никаких отклонений. Единственное, что вызывает подозрение (у них), это мое появление здесь в семь часов. Мое и черного “опеля”.

Второе: «Хорошо, что не побежал. Следили. Стреляли бы в спину. С короткого расстояния. В затылок. Хотя избежал ли я конца, оставшись у этой старой могилы с крошечным памятником из черного мрамора?»

— Сопротивляться не рекомендую. — Тот же голос.

Теперь можно оглянуться, посмотреть, кто рядом. Штатский. Странно! Прежде, дома, он видел фильмы, в газетах фотографии и рисунки видел — гестаповцы в форме, с огромной черной свастикой на рукаве. Лицо зверя, руки (рукава закатаны до локтей) огромные, запятнанные кровью. Этот оказался полной противоположностью. Мягкая шляпа, серый костюм, молодое бритое лицо. Рука не видна. Она в кармане. И там пистолет, надо полагать. Вообще обычный человек. Несколько взволнованный. И потому бледный. Глаза насторожены.

— Я солдат, — пытается объяснить Саид и тем самым определить свое независимое положение.

— В Германии это не имеет значения, — с дрожью в голосе отвечает человек в штатском.

«Черт возьми! Он дает понять, что я иностранец. Догадался. А может быть, знал».

— Идите вперед.

Он шагает. Шагают другие. Две женщины. Одна с сумочкой, другая с цветами. Старуха. И мужчина. Уже легче. Берут не его одного. Всех.

«Опель» стоит на прежнем месте. Все такой же яркий, сверкающий в лучах предвечернего солнца. Только стекло выбито. Пулей. Не прострелено. Раскололось, словно от удара.

На мостовой человек. В костюме. Шляпа отлетела в сторону. Катится. Ветер мчится по Бель-Альянс. Подхватывает шляпу, несет, перекидывает. Бросает. И секунду-две она покоится на асфальте.

Человек мертв.

Полицейские уже оцепили улицу. Перекрыли движение. Народ скапливается на тротуарах, у подъездов.

Все хотят увидеть лицо человека. Лицо мертвого. И Саид хочет. Ему нужно увидеть обязательно. Хотя бы знать, кто шел к нему. Кто он? Кто пожертвовал собой ради него? Здесь, в Германии. На чужбине. Но лица не видно. Оно припало к асфальту. Скрыто. Теперь уже навсегда.

В руке пистолет. Неужели отстреливался? Бился. Пытался уйти. К своему «опелю». Тот бы выручил. Во всяком случае, продлил бы борьбу. Жизнь продлил.

Подошла машина. Крытая. Карета для арестованных. И санитарная машина подскочила.

«Какое сегодня число? — почему-то подумал Саид. — Какое же число?» Идя сюда, хотел запомнить этот день. День удачи. Радости. Нужно ли теперь? Хотя он сам запомнится. Без числа. Черный день. Небо ясное. Предвечернее берлинское небо… Как противоречива жизнь.

Рядом человек в штатском. Подбежал. Растерян. Взволнован. Даже напуган. Закуривает. Дрожащими руками.

Тот, что задержал Исламбека, спрашивает:

— Кто стрелял? — Он тоже растерян. Тоже напуган.

— Сам штурмбаннфюрер.

— Как всегда?

— Да.

Он увидел лицо мертвого. Показали. В гестапо.

— Вы должны знать его.

Исламбек долго смотрел на бледные впавшие щеки. Без кровинки. Может быть, он был болен? Глаза закрыты. Какие глаза? Судя по волосам, или карие, или серые, или голубые. Шатен. Как плохо, что он не видел этих глаз. Не прочел предназначенное ему. Ведь было же предназначено. Ради чего же шли друг другу навстречу. Для чего шел из леса, из Беньяминово, Саид? Для чего приходил каждую вторую и четвертую среду, каждую первую и третью пятницу к могилам на Бель-Альянсштрассе этот сероглазый человек? Пусть будет сероглазый. Приходил всю зиму. И весну приходил.

— Узнали?

— Нет.

— Постарайтесь узнать. Вспомните, когда и где вы его видели. На фотографии, возможно. Ну!

— Нет. Не видел никогда. И это правда.

Его повели по коридору. В другую комнату.

«Прости, брат».

Здесь горели лампы. Несколько ламп: на стене, под потолком, на столе. Здесь не пытали. Во всяком случае, он не заметил ничего похожего на возможную пытку. Он был готов. Внутри. Ждал.