Феникс

— Боже, как давно я не была здесь…

Исламбек вышел из «опеля» и помог выбраться фрау.

— Подождите, — бросила она водителю, — я поеду обратно.

Они вошли в подъезд. Старый, полутемный, облупившийся по стенам подъезд. Необходимо было подняться на четвертый этаж. Спутница оперлась на руку Саида.

— Как трудно возвращаться к прошлому, — произнесла она раздумчиво. — И не хочется…

На первой лестничной площадке она неожиданно повеселела:

— Это символические ступени… Для меня… Между прочим, на днях туркестанцы будут чествовать своего первого президента.

Она остановилась. Чтобы передохнуть. Нет, дала возможность Исламбеку осмыслить сказанное ею. Понять. И, может, оценить.

Саид промолчал.

5

Ему надо было немедленно увидеть Ольшера. Немедленно. С первого же почтового пункта он позвонил в управление СС переводчице Надие. Она выслушала его и выразила сочувствие… И только! Капитана не было в управлении.

— Повторите звонок через два часа.

Через два часа капитана снова не оказалось.

Саид вызывал переводчицу каждые пятнадцать минут до окончания ее дежурства. Безуспешно. Потом в приемную села ее заместительница и тоже отвечала: «Нет, нет!» Вечером: «Гауптштурмфюрер занят». Еще — занят. И еще — занят. Наконец: «Капитан уехал».

Утром он снова позвонил Ольшеру, но было уже поздно. Так сказал сам гауптштурмфюрер, приняв Ислам-бека. Почему поздно, не объяснил. Впрочем, Саид догадывался. Чувствовал, во всяком случае, что может опоздать, и торопился. Торопился вчера, еще во время беседы с Рут Хенкель, — он узнал это имя позже, в квартире ее отца, старика Пауля, — торопился, расставшись с ней. Все время спешил. И не успел.

Ему казалось: самое главное — фамилия сестры Блюмберг. Почему-то в сестре этой, в маленьком событии, связанном с ней, таилось важное. Неизвестно что, но важное. Ведь не случайно гестапо заинтересовалось «убийством» Чокаева. А тут улика. Свое появление в госпитале Саид скрыл. Скрыл от всех. Даже от Ольшера. А сестра — это свидетель. Свидетель официальный.

Саид ждал, что капитан начнет «копаться» в его сообщении. Уточнять. Но Ольшер лишь спросил: «Фрау Хенкель знает фамилию сестры? Сама назвала ее?» Совсем другое интересовало капитана. Хвастливая фраза Рут о президенте. Вот что. Он встревожился, если вообще может встревожиться человек, сохраняющий спокойствие и выдержку как форму существования. Широкий ободок очков, скрывавший маленькие глаза капитана — они сидели где-то в глубине, под бровями, — не давал возможности Саиду увидеть, что происходит с Ольшером. Лицо ничего не выражало. И весь он казался собранным, ровным. Но там, там, за очками, горел тревожный огонек. Иначе Ольшер не взял бы торопливо трубку и не позвонил куда-то.

Он намеревался говорить о деле, но вспомнил о шар-фюрере, сидевшем в кабинете, и ограничился коротким предупреждением:

— Барон? Я буду у вас через пятнадцать минут.

Позвал секретаря. Приказал строго:

— Машину! Немедленно.

Прощаясь с Исламбеком, произнес с чувством:

— Благодарю вас, господин шарфюрер.

«За что он благодарит меня? — подумал Саид. — Неужели такой пустяк имеет значение для руководителя “Тюркостштелле”?»

С этой стороны Рейхстага всегда было тихо. Хотя окна министерства выходил на Фридрихштрассе и внизу гудела улица с ее потоком машин и автобусов, с непрерывной лентой пешеходов, то широкой, то узкой в определенное время дня, к подъезду торжественно-молчаливого здания редко приближались «опели» и «мерседесы». Удивительно, зачем здесь стояли часовые, от кого они охраняли министерство? Никто не покушался на его тишину, никто не рвался вовнутрь. Впрочем, уж пятый год у каждого официального учреждения дежурят полицейские или эсэсманны. В основном, эсэсманны. Лишь иногда — солдаты вермахта. В момент пребывания в рейхстаге или министерствах «членов триумвирата» число солдат доходит до нескольких сотен.

Ольшеру, конечно, никто не помешал пробраться на своем черном «мерседесе» к самому подъезду и без особых представлений миновать дежурных эсэсманнов. Ему лишь протягивали правые руки и выдыхали гавкающее «хайль».

Он влетел к барону так стремительно, что тот несколько опешил. Капитан был настроен явно агрессивно.

— Наш разговор не должен иметь свидетелей, — сказал Ольшер и обвел кабинет красноречивым взглядом.

— Это министерство, — пояснил барон, давая понять гауптштурмфюреру, что на его комнату не распространяются порядки, заведенные в гестапо и СС. Впрочем, Менке не был уверен в этом. Подслушиванием разговоров телефонных и не телефонных уже давно занималось специальное ведомство при Гиммлере.

Ольшер сел и поправил очки. Он намеревался гипнотизировать барона. Две цепких булавки сразу же вонзились в Менке. Еще не седой, но уже старый, с высоким лбом и прической под Гитлера, барон оказался в зоне обстрела. Строгое, красивое лицо его, обычно сохраняющее барское равнодушие, сразу почерствело, оттенилось болью. Менке не терпел настойчивых и пристальных взглядов — они оскорбляли его.

— Что же вы хотите сказать мне без свидетелей? — спокойно спросил барон.