Феномен Александра Невского. Русь XIII века между Западом и Востоком

Однако все перечисленные меры никакого результата не возымели. Из-за проливных дождей в начале зимы Волхов разлился и унес все сено, которое еще оставалось по его берегам. Более того, сильный ветер взломал лед, которым уже было покрылось озеро Ильмень. Льдины двинулись по большой воде к городу и сломали девять опор великого моста. Буйство природы шло по нарастающей, а все имевшиеся в наличии городские должностные лица были уже изрядно побиты. Кого назначить «ответственным» в такой ситуации? По логике мировоззрения той эпохи им должен быть князь.

В XIII в. в Новгороде еще сохранялись древние традиции в восприятии фигуры князя. Это проявлялось в сакральном ореоле, которым его окружало древнерусское общественное сознание. Потребность в князе, которую испытывало древнерусское общество, выходит далеко за рамки рационально осознанной потребности в администраторе, полководце и судье. С современной точки зрения все эти функции смог бы исполнять любой достойный человек, но древнерусской ментальности свойственно было представление, что возможности князя в этой сфере во много раз превосходят возможности всякого иного. Помимо чисто утилитарных функций управления, от князя ждали мистического покровительства, которое он мог обеспечить уже в силу одной только своей княжеской природы. Насколько велика была эта составляющая его общественной роли, можно судить по тому, что даже неопытный князь воспринимался как необходимый элемент руководства, даже при наличии опытных и знающих бояр, для которых отводилась роль, самое большее, советчиков. Новгородцы в 970 году просят у Святослава князя себе. Святослав дает им Владимира[82], очень еще молодого, если не маленького, в то время. Новгородцы удаляются, вполне, видимо, удовлетворенные. В 1152 г. князем Изяславом был выставлен отряд для охраны бродов через Днепр от половцев. Однако когда кочевники принялись атаковать «покрыша Днепр от множества вои», охрана бежала. Причина поражения объяснена в летописи просто: «Да темь и не твердъ бе ему бродъ, зане не бяше ту князя, а боярина не вси слушают»[83]. Эта последняя сентенция высказана как общее правило. Особенно показателен пример Святослава. Копье, брошенное слабой детской рукой, стало сигналом к началу битвы: «Рече Свенелдъ и Асмолдъ: „Князь оуже почалъ – потягнете дружина по князе!“ И победиша древляны»[84]. Мистичность князя чувствуется в том, как остро, со страхом, переживало население древнерусских городов периоды бескняжья[85]. Указанными чертами древнерусский князь напоминает скандинавского конунга, на котором, помимо обязанностей правителя и военачальника, лежала ответственность за природные катаклизмы, моровые поветрия и вообще всякого рода удачу и неудачу, находящуюся вне власти простых смертных[86].

То есть и местоблюститель митрополичьего престола, и тысяцкий, и стольники – это был лишь паллиатив. Для того чтобы спросить «по всей строгости», новгородцам нужен был князь. А его-то в тот момент в городе не было. Новгородцы послали гонцов к Ярославу с требованием явиться в город и принять меры по облегчению ситуации хотя бы в той части, в какой это было в его силах: «на всеи воли нашеи и на вьсехъ грамотахъ Ярославлихъ ты нашь князь; или ты собе, а мы собе»[87]. Однако князь понял, что зовут его отнюдь не для выражения всеобщего одобрения, и поэтому не поехал.

Логика разворачивающихся событий недвусмысленно указывала на тех людей, которые могли стать следующими жертвами гнева новгородцев. Это были маленькие княжичи. Понятно, что с рациональной точки зрения они не были ни в чем виноваты. Однако рационального в поведении новгородцев было немного. В конце концов, в чем была виновата жена стольника Душильца? Народными массами руководили сугубо религиозные, мифологические представления, требующие сакральной жертвы в случае каких-то форс-мажорных неурядиц.

Поэтому воспитатели, ответственные за княжичей, боярин Федор Данилович и тиун Яким, сочли за благо тайно ночью бежать из города. Новгородцы же стали усиленно делать вид, что ничего не произошло. Они-де и в уме не имели сотворить что-нибудь плохое с княжичами: «да аще сии что зло сдумавъ на святую Софею, а побеглъ будет; а мы ихъ не гониле, нь братью свою есмя казниле; а князю есмя зла не створиле никоего же»[88]. Князь оказался чуть ли не виноват в том, что плохо подумал о новгородцах. А раз так, они сочли себя свободными от каких бы то ни было обязательств перед Ярославом: «да онъ имъ богъ и крестъ честныи, а мы собе князя промыслимъ».