Феномен Евгении Герцык на фоне эпохи

Между тем о деталях события, столь значимого для Е. Герцык, больше всего сведений дают все же, наряду с дневниками, ее письма к Иванову. Со всей несомненной достоверностью она ощутила, сакраментально приняв православие, рождение в себе «нового человека» вслед за мистической смертью «старого», греховного: «Это было так реально, как ничто в жизни». Таков плод вступления в Церковь, присоединения к Телу Христову. Великий духовный «Дар», полученный Евгенией, она – уже в плане психологии – воспринимает как «непрестанное счастье, изумленную благодарность», «светлую, изумительную радость»: «лилось так, как будто только и может литься вечно». Обитель сделалась для Евгении родным домом, сестры – собственной семьей: «Несколько дней я жила совсем с ними – в шесть утра ехала на Ордынку, возвращалась ненадолго домой, где была предотъездная (в Судак на лето. – Н. Б.) суета, а вечер опять проводила у них в обительском саду, и после вечерни одна сидела в темной домовой церкви, где только несколько лампадок горели и сестра тихо прибирала». Впервые именно в Обители Евгения встретила совершенно бескорыстную и чистую, благодатную – как бы естественную по ее непосредственности, но на самом деле сверхъестественно-мистическую, христианскую любовь. «Теперь вы – наша радость», – сказал о. Евгений. В его лице и через него Евгении Казимировне начала приоткрываться церковная – несказанная тайна. «О. Евгений, такой богатый любовью и соборованием, такой совершенный священник, – не проповедник, не прозорливец, а тихий вратарь благодати. Через него меня озарила тайна священства, самая, самая непостижимая для меня, и какой-то мир и счастье давала мне каждая его беседа»[879]: переживания Евгении говорят о том, что она стала церковным человеком. Но поначалу ей трудно было понять, что благодатный Дар – это только залог спасения, что его надо беречь и возгревать. С неизбежностью Евгения возвращается из атмосферы Обители в свою жизнь – к своим привычным представлениям и проблемам. Начинается вновь полемика с теософией, встреча с «Землей» – весенней крымской природой – вбрасывает в «бессилье тоски»: языческая радость, упоение зноем и ароматами уже не для Евгении, в Таинстве у нее атрофировались соответствующие органы восприятия… Но христианская жизнь – это колебание чашек весов. Церковь стала для Евгении спасительной реальностью, и, вопреки смущающим помыслам, она держится за нее. Спустя год после миропомазания она признается Иванову, что истина Церкви для нее значимее ивановского – до конца не изжитого влияния: «И все же мои самые-самые близкие для меня и освобождающие знания я черпаю <…> в церковных таинствах»[880]. Церковь не только внесла в жизнь Евгении новый опыт любви – она непрерывно вдохновляла ее как мыслителя.

Уже придя к Церкви, Евгения не прекращала искать свой личный, – одновременно и церковный, – духовный путь, стремилась сохранить – при этом освятить и возвысить собственную идентичность. Она была как бы обречена до конца жизни на подобные искания, остановиться и успокоиться ей не было дано. В конце 1912 г. она так передавала свое сокровеннейшее – почти неуловимую экзистенцию: «Сквозь все, через все ищу свою, единственную, пусть безвидную, тихую правду, но, на которую вступив, сразу станешь близкой всем, со всеми в единении, в браке вечном – и иногда вот-вот она мерещится и узнаешь ее по тому, как легко и любовно несешь свое одиночество»[881]. Но и в 1914 г. в письмах звучит тот же мотив: «А в душе среди всего зреет беспокойное чувство искания своего, определенного пути, своей позиции перед Богом… Остро встает вопрос: с кем же я? кто мне ближе в религиозном чувстве?» Ответ в тот момент колеблется между Анжелой из Фолиньо, Рамакришной и… Штейнером, от которого Евгению уже годом раньше вроде бы отвел Бердяев…[882] Как губка, Евгения впитывала – ради самопознания – чужой духовный опыт. И наиболее устойчивым стало ее убеждение в том, что в христианстве она должна реализовать себя как женщина, – освятить в себе не что иное, как «женскость».