Феномен Евгении Герцык на фоне эпохи

Однако главный смысл, который Е. Герцык вкладывает в декларируемый ею в «Письмах старого друга» «разрыв с прошлым», – это отказ от христианства как глубинной основы этого самого «прошлого» – прежней жизни и культуры. В 1920-е гг., если судить по ее письмам к Бердяеву, Евгению все сильнее охватывало равнодушие к Церкви, – мы уже отметили это. Теперь же, в 1930-е, она полностью отходит от «успокоительных обрядов и сроков» – вех церковного времени: «Идем сейчас совсем другим путем» (с. 300, письмо от 17 апреля 1933 г.). Автору трактата «О путях», новейшему агиографу, интересующейся символикой житий святых древности, не приходит на ум мысли о возможности святости в современных условиях. Между тем судьба дважды вплотную подводила Евгению к миру нового исповедничества. В 1935 г. у Герцыков, живших тогда в северокавказской станице, находилась в услужении молодая монахиня, прошедшая через концлагерь на Соловках и, как странно выражается Евгения, «вернувшаяся оттуда очень примиренная с властью» (с. 315, письмо от 6 августа 1935 г.). Из снисходительно набросанного ее портрета можно заключить как раз об исповеднической установке и духовной просветленности девушки. После ужасов лагеря она осталась «непримиримой в своих верованиях» и строго соблюдала монашеские обеты, сохраняя при этом ровное и «даже веселое» настроение, – но благодатная природа радости исповедницы была закрыта от Евгении. Почти чудовищна насмешка автора данного письма над старыми монахинями, изо всех сил пытавшимися в советском застенке защитить свои святыни. «Старицы открещивались, – пишет просвещенная дама, – как от сатанинского наваждения, от насаждения чистоты, борьбы с насекомыми, от уроков грамоты, потому что это исходит от “них”»: Евгения здесь подчеркнуто солидаризируется с лагерными надзирателями, «поднимающими культурный уровень» этих темных церковниц. – А в письме от 9 апреля 1937 г. содержится уже просто навет на современных верующих, которые, тупо следуя традиции, якобы «без всякого духа живого плетутся старой дорогой» (с. 332). Но без «живого духа» откуда брались силы для противостояния гонениям?! В этом письме Евгения описывает, по-видимому, катакомбный монастырь, – монахинь там духовно окормлял старец-имяславец. Снова она ориентируется на рассказ служанки – сироты, в годы революции спасенной матушками. И снова – ирония и насмешки Евгении над «неграмотным», «суеверным» церковным людом, – письмо это читать тяжело, неловко за его автора. Образ падшей послушницы, которая «мажет губы, жаждет “кавалеров”, шелковых платьев» (с. 333), явно тенденциозен; высокомерный же вывод о безысходности положения «тех, которые когда-то прикоснулись к сладости и умилению православия», свидетельствующий о полном непонимании этого самого православия, – не что иное, как чистое ханжество, пускай и советского пошиба…

В письме к Вере от 11 июля 1933 г. Евгения рассказывает о сносе на Арбате нескольких храмов. Отношение к этому у нее глубоко положительное: церкви эти, оказывается, заслоняли собой «красивые виды старой Москвы», а кроме того, на их месте проложили «прекрасные сады-avenues» (с. 303). Главное же, почему Евгения, по ее словам, «не жалеет» о снесенных храмах, это потому что «жизнью это больше не было». К сожалению, Евгения здесь принимает сторону гонителей Церкви и вызывающе-демонстративно отдает предпочтение «царству кесаря» перед «Царством Божиим»… – Воздержимся, однако, от очевидных оценок «Писем старого друга» и сосредоточимся на фразеологии данного важного текста. Он до некоторой степени ключевой, переломный, и свидетельствует о том, что к середине 1933 г. примирение Е. Герцык с действительностью приобрело характер устойчивого мировоззрения. Ее вполне сознательная и страстная апология советского пути поднялась на философскую ступень, – более того, сделалась почти что идеологией. Стилистическая примета данного совершившегося скачка – противопоставление поруганным арбатским церквам «жизни личной и сверхличной», Жизни с большой буквы. Начиная с данного письма слово «жизнь» в текстах «Оттуда» превращается в термин – в категорию оформляющейся в сознании Е. Герцык философии жизни. Взятая из контекста «духовно нищей эпохи» рубежа XIX–XX вв., породившей ряд версий «философии жизни» (В. Дильтей, Ф. Ницше, А. Бергсон и др.), категория «Жизнь» в письмах Е. Герцык становится орудием[1075] борьбы с постылым прошлым. В данном июльском, 1933 г., письме келейный философ Евгения Герцык, на самом деле бесконечно далекий от советской конкретики и предающийся своим размышлениям, отдыхая на даче подруги, сообщает в Париж об источнике своих воззрений: «Сама жизнь и изменения в ней вызывают много мыслей, и философских, и самых последних» (с. 303). Философия и религия Е. Герцык отныне отправляются от жизни, – вера же в то, что «Путь, Истина и Жизнь» – это Христос (ср. Ин 14: 6), резким волевым жестом ею отвергнута.