Феномен полиглотов

Он погрустнел. «В январе мне исполнится семьдесят. С каждым годом я все больше осознаю, насколько ограниченна моя жизнь на этой планете, и если мне потребовалось столько времени, чтобы стать тем, кто я есть, как же мало времени у меня осталось до того, как я совсем состарюсь. Так что за последние два года я осознал, полностью осознал предел во всем». Подобно своему сыну, он жонглирует минутами, но в большей степени наслаждается жизнью, чем его сын. Он перешел на ту ступень просвещенности, где языки не нужно побеждать или добиваться их расположения, потому что они являются его настоящими друзьями. Он поведал мне, что сможет закончить персидский, но не сумеет осилить арабский, хотя вскоре хочет приступить к тамильскому, грамматическими прелестями которого восхищался все время, пока остывал наш кофе.

К своему удивлению, я обнаружил, что никто, даже отец, не знает, на скольких языках Александр может говорить, читать или писать. В отличие от других самопровозглашенных гиперполиглотов и даже некоторых из тех, кто следует его видеоинструкциям, размещенным на YouTube, Александр отказался считать свои языки. «Если кто-то называет вам точное число языков, на которых он говорит, не доверяйте этим данным», – настаивал он.

Ну же, попросил я, скажите мне, сколько языков вы знаете, обещаю, что не перестану вам доверять.

Но он уклонился от ответа. «Некоторые начинают загибать пальцы, считая языки, – рассказывал он, – но это продолжается не слишком долго, потому что не так много людей на свете, которые могут назвать большое количество языков».

Позднее я увидел интервью, в котором он говорил, что выучил почти шестьдесят языков и, возможно, способен «по-настоящему хорошо читать» на двадцати.

Несмотря на то что он все-таки назвал количество языков (по практическим соображениям, как он сказал), он не изменил своего мнения о том, что любой подсчет недостоверен: это кратчайший путь, чтобы ввести несведущих людей в еще большее заблуждение. Он сравнивал изучение языков с процессом плетения паутины, когда только что изученное связывается с уже знакомым.

– Как вы запоминаете слова? – спросил я однажды.

– А почему я должен их забывать? – возразил он.

– Просто это же очень большой объем информации.

– Если вы что-то изучаете сознательно и с уважением, это становится частью вас, и оно связывается с другими вещами, уже находящимися внутри вас. Так почему это знание должно исчезать?

И он прав: мы запоминаем вещи лучше, если они связаны с чем-то еще, с сильными эмоциями в особенности, но также и с первичными потребностями (такими как секс). Александр говорит, что не использует мнемотехнику при запоминании слов или грамматических структур, за исключением этимологических связей.

Сидя однажды днем в его библиотеке, я стал свидетелем занимательного разговора Александра со своим старшим сыном, заглянувшим к нам. До этого Александр пытался уговорить его остаться, говоря такие вещи о языках, которые поражали меня серьезностью.

Александр : В следующем году ты будешь учиться в испанской школе.

Сын : Нет, нет и нет.

Александр : Почему ты не хочешь говорить по-испански?

Сын : Потому что они сложные… он сложный.

Александр : Как насчет французского и английского?

Сын : Ну… это полегче, чем испанский, но французский немножко сложнее, чем английский.

Александр : Почему?

Сын : Потому что когда ты начинаешь учить французский, ты делаешь ошибки, а в английском не делаешь, ну если только чуть-чуть. Но ты делаешь много ошибок во французском и других языках.

Александр : То есть английский легче потому, что это родной язык?

Сын : Да.

Мальчик захихикал, завертелся и выбежал из комнаты; я рассмеялся вместе с его отцом. Но в этом разговоре прозвучала легкая грусть, указывавшая на пропасть между отцом и сыном, которой суждено только расширяться. А может быть, дело в том, что он наталкивал сыновей на следование его религии, в то время как они были еще слишком маленькими. Мы приписываем детям великие лингвистические способности, но стремление к языкам, так же как стремление к Богу, – прерогатива взрослых.

Не то чтобы Александр злился по этому поводу, но было ясно: он не хочет, чтобы я говорил о мозге, его или чьем-то еще. Он говорит, что в этой области не найдешь ни одного ответа. На мои нечастые вопросы о его таланте, одаренности, о чем-нибудь когнитивном, что может иметь врожденный характер, он заявлял, что не обладает никакими такими вещами. У меня возникло ощущение, будто он хочет, чтобы его достижения объяснялись дисциплинированностью, ученостью и острым умом – иными словами, его личными качествами. До тех пор, пока есть воля к гибкости, концентрироваться нужно на воле, а не на гибкости, говорил он.