Феноменология духа

Уже Кант указал на самое слабое место метафизического материализма, который не был в состоянии, исходя из своих собственных гносеологических предпосылок, объяснить источник активности человеческого сознания. Однако, отвергнув воззрение метафизиков — материалистов в этом пункте, сам Кант отнюдь не пришел к правильным выводам. Из констатации факта активной роли человеческого разума в ходе научного познания он сделал вывод, что разум имеет источник своей творческой активности «в самом себе», что этим источником — является мышление «чистым я» самого себя. Картезианское «я мыслю» есть, по Канту, тот творческий «акт самодеятельности», из которого должны быть выведены — на основании формально — логической дедукции — все законы разума. Исходя из этого, автор «Критики чистого разума» делает вывод, что человечество не в состоянии постичь «внешний мир» таким, каков он «в себе самом», безотносительно к познавательной способности людей. Все, к чему прикасается человек в ходе познания мира «вещей в себе», должно отлиться в формы его познавательной способности, которая принадлежит к совершенно иному миру, нежели содержание познания. Это познавательное движение дает в результате представление не о. самом предмете, а лишь о той форме, в которой он выступает в познающем мышлении.

Но из этого следует, что, с точки зрения Канта, о «внешнем мире» можно сказать очень немного: только то, что он «населен» «вещами в себе», воздействующими — неизвестно, каким образом, — на систему познавательных способностей человека. Иными словами, кантовская формулировка проблемы активности сознания привела к тому, что все богатство внешнего мира было перенесено в сферу человеческого разума, а внешний мир превратился в пустую абстракцию.

Хотя у Канта еще не осознается внутренняя связь проблемы активности сознания с проблемой развития, однако, подвергая анализу «интеллектуальный мир», он — в ряде пограничных областей — все же упирается в эту вторую проблему. Проблема источника развития отчетливо выступает у автора «Критики чистого разума» там, где он говорит об изначальном «акте самодеятельности» разума, производящего из самого себя все богатство своих определений. Проблема формы развития научного познания намечается в кантовской попытке изложить категории рассудка, подчинив логическое движение «тройственному ритму» («триаде»). Наконец, диалектической является постановка вопроса об антиномиях, в которых с необходимостью запутывается разум в том случае, когда пытается выйти за естественные границы, поставленные ему «опытом».

Однако Кант так и не понял всего значения проблем, на которые он наткнулся. Решить их (и просто осознать всю их значимость) можно было лишь на почве нового — диалектического — способа мышления. Для Канта же абсолютным был тот способ мышления, основные принципы которого устанавливала формальная логика.

Немецкая идеалистическая философия после Канта предпринимает попытки выйти за пределы формально — логического способа мышления.

Элиминировав кантовскую «вещь в себе», Фихте необходимо должен был вывести из «чистого я» уже не только форму, но и содержание знания, т. е. нечто отличное от знания: некоторое «не — я». Совершенно очевидно, что, сообразуясь с формально — логическим законом тождества, этого сделать было невозможно. И вот, для того, чтобы преодолеть это затруднение и открыть себе возможность вывести из своего первоначала — «абсолютного я» — и субъективное, и объективное, Фихте в «Опыте нового изложения на — укоучения» определяет это первоначало как единство субъективного и объективного. Таким образом, исходный пункт фихтеанской философии, по крайней мере по форме, оказался антиномически — противоречивым. Философия, для того чтобы достичь монистично — сти и цельности, должна была начать ход рассуждений с той самой антиномии, которая — по Канту — свидетельствовала лишь о необоснованных претензиях разума, пытающегося мыслить то, чем он сам не является.

При этом Фихте чувствовал, что для обоснования отправных положений своей философии он не может апеллировать к формальной логике. Однако, несмотря на целый ряд диалектических догадок, содержавшихся в его произведениях, он не знал другого способа мышления. Для него был неведом иной рациональный способ познания, кроме рассудочного, и потому всякий отход от этого последнего казался ему переходом к иррациональному способу познания. Соответственно этому и тот способ, каким, по его мнению, должно быть постигнуто первоначало его философии, также представлялся ему иррациональным: некоторым «непосредственным сознанием», «интеллектуальным созерцанием» и пр.