Феодальная аристократия и кальвинисты во Франции

При том волнении, которое все с большею и большею силою охватывало нацию, личность, подобная Карлу IX, всего менее способна была внушить уважение, заставить повиноваться мятежных подданных. Да и сам он вскоре убедился в своей слабости и ничтожности и махнул на все рукою. «Хоть бы подождали моей смерти: слишком многого они требуют от меня», — воскликнул он, когда ему сообщили о заговоре, составленном в пользу его брата, герцога Алансонского[1343], и в этих словах он высказался весь, вполне. Его жизнь превратилась в жизнь автомата, и на двадцать третьем году этой жизни он казался стариком, которому опротивела и жизнь и все ее удовольствия и заботы. Ничто не интересовало его, ничто не было в состоянии вывести из той полудремоты, того полузабытья, в которое он впал. За три дня до его смерти его мать явилась к нему с радостным известием, что Монтгомери, этот опасный противник правительства, убийца Генриха II, схвачен… Карл не пошевельнулся. «Мне нет дела, — сказал он изумленной матери, — ни до этого, ни до чего бы то ни было»[1344]. Апатия и безнадежное отчаяние заменило собою все. Лишь однажды вышел он из забытья, но и тогда горькое сознание грядущих бедствий составило предмет его беседы. «Франция, — сказал он, — разорена гражданскими войнами; она нуждается в человеке».

А такого человека не было, и не в доме Валуа можно было найти его. Способности и правительственный талант его матери, Екатерины Медичи, не были в состоянии поправить зло, напротив, своими действиями она еще более ухудшала и без того жалкое положение дел. Правда, она имела определенную цель, сознательно и систематически стремилась к ней. Она любила власть, в ней видела лучшую гарантию спокойствия страны, и поэтому употребляла все силы, все возможные средства, чтобы создать неограниченную власть во Франции, подавить и уничтожить элементы оппозиции. Но эти средства далеко не были верны и необходимы, и она была крайне неразборчива в их выборе. Ее орудия были хитрость и обман, скрытность и лицемерие; но ее скоро разгадали, и сильное недоверие, недоверие, доходящее до ненависти, было платою за все ее усилия установить на прочных основах королевскую власть. Библейский образ Иезавели воскресал в ее лице, и недовольные ухватились за этот образ, рельефно рисующий ненавистную им женщину. Предшественница Ришелье, она не обладала ни той решительностью и твердостью, ни тем умением пользоваться обстоятельствами, которыми обладал кардинал, не обладала они и той твердой, никогда не дрожащей рукой, разящей смело и открыто, а не из-за угла, тяжесть которой пришлось испытать и знати и городским общинам.