Феодора

Гнетущую тишину нарушило движение в зале: вошла Феодора и встала перед ними; великолепие ее наряда поражало рядом с монашеской рясой императора и в то же время, казалось, оттеняло хрупкость и изящество императрицы.

В эти страшные дни Феодора была чрезвычайно деятельна и энергична, но сейчас, по-видимому, наступил упадок сил и ее хрупкий организм оказался на грани истощения.

Кожа у нее как бы истончилась и стала прозрачной, на руках и на груди проступили тонкие голубые прожилки. Для Юстиниана же она, как всегда, была прекрасна, а сейчас, в беде, особенно, ибо он остро чувствовал, как непродолжителен расцвет этой красоты. У него защемило сердце.

И все же она обладала великим искусством обращать себе на пользу даже такое состояние. Представ перед этими погруженными в уныние мужчинами, она даже свою бледность заставила работать на себя.

— Прошу простить меня, — начала она, — но, войдя сюда, я не могла не слышать последних слов. — При этом голос ее был безжизнен, словно вся радость жизни покинула ее. — Но разве нам настолько наскучила жизнь, что мы желаем сами покончить с нею?

Взгляд ее причинял Юстиниану искреннее страдание, он чувствовал в нем гнев и осуждение. Ему следовало бы разделить с нею этот тяжкий труд, это бремя страха, надежды и отчаяния…

— Именно сейчас мы обсуждаем возможность отступления, — сказал он, словно принуждаемый объясниться перед нею. — Отступления тактического, — добавил он, подыскивая определение, которое бы звучало не столь позорно.

— То есть вы намерены бежать, я не ошиблась? — холодно бросила она. — Уносить ноги — вот куда более точное слово! — От гнева вся ее сдержанность улетучилась. — Неужели мои уши не изменяют мне? — вскричала она. — Неужели император ромеев всерьез обсуждает возможность бегства от собственных подданных?

— Только для того, чтобы собрать силы и вернуться… — Юстиниан беспомощно умолк и поник. Жалкие уловки. Она видела его насквозь.

Гнева у Феодоры поубавилось, румянец поблек.

— Я — женщина, — сказала она, — а говорят, что женщине не место там, где держат совет мужчины.

Она замолчала, словно для того, чтобы любой из них мог возразить против ее присутствия. Но никто не проронил ни звука.

И тогда она вновь заговорила, и слова эти были из тех, что являются на свет в роковые минуты истории, когда на чашах весов колеблются судьбы мира. Такие слова становятся достоянием грядущих поколений и бессчетно повторяются в веках.

— Значит, ты говоришь о бегстве? А я вот что скажу на это: даже если бы нам ничего другого не оставалось, как только бежать, то и тогда бы я решила, что такой выход — ниже достоинства властителя.

Она сделала шаг вперед, из-под края ее одеяния выглянула крохотная ножка, обутая в золотистую сандалию. Эта ножка так прочно упиралась в пол, словно заняла позицию, в которой невозможно сделать ни шагу назад. Глаза Феодоры внезапно загорелись, а слова, слетавшие с губ, казалось, продолжают, сияя, носиться в воздухе:

— Мы рождаемся смертными. Но тот, кто поднялся на вершину власти, не имеет права жить, если утратил достоинство и честь!

Юстиниан поднял голову. Велизарий и остальные члены совета подались вперед, словно для того, чтобы лучше слышать. Но говорила она, обращаясь только к императору, к нему одному.

— Я молю небеса о том, чтобы мне больше ни дня не видеть белого света, если меня перестанут величать императрицей. И если ты решишься, о Юстиниан, бежать, то в твоих руках казна, а значит, деньги будут. Перед тобою море, и корабли эти — твои. Но подумай о том, чтобы жажда жизни сегодня не подставила тебя под смертельный удар потом, ибо та смерть, что наступит позже, будет куда более жалкой и бесславной. То будет смерть в изгнании!

Она сделала паузу, и все мужчины в зале затаили дыхание. То, что она произнесла далее, вобрало в себя всю ее страсть, решимость и твердость:

— Что же касается меня, то я верю в старую максиму: трон — лучшая и наиславнейшая из гробниц!

Закончив, Феодора какое-то мгновение стояла молча, глядя на мужчин, потом повернулась, чтобы уйти.

— Постой… — раздался голос.

Она остановилась, а Юстиниан встал, подошел к ней и взял за руку.

— Феодора… моя повелительница… — проговорил он, тяжело дыша.

Он был глубоко тронут. Всех, кто находился в этом зале, взволновало до глубины души ее прекрасное и отчаянное воззвание к их мужеству. Они расправили плечи, словно по-новому увидев ситуацию и обретя новую доблесть.

Император склонил голову и запечатлел царственный поцелуй на лилейном запястье супруги.

— О царица мира! — воскликнул он. — Повелевай нами!

А так как он не испугался этих своих слов, то и другие не сочли власть женщины оскорблением для себя.

Дальнейшее стало достоянием истории.

В эту минуту, едва отзвучали слова Юстиниана, Феодора, молодая женщина, некогда занимавшаяся столь презренным ремеслом, слабая телом, но наделенная божественной красотой, взяла в свои руки судьбу империи и всей западной цивилизации, ибо никто другой на это сейчас не был способен.

ГЛАВА 30