Фернандо Магеллан. Книга 2

* * *

В тесном треугольнике форпика-лазарета «Виктории» на полу (кровати для матросов были большой редкостью), на тюфяках, набитых соломой, головой к борту, ногами в проход лежали больные. Воняло серой. Теплым днем матросы вынесли хворых на палубу, потравили в кубрике клопов, кишевших в углах, срывавшихся с потолков. Кто-то грустно пошутил, будто в Преисподней лучше, ибо там нет бегущих от зловония насекомых. Хотя матрасы и одеяла тщательно обкурили, вши сохранились и нещадно кусали людей. Отец Антоний читал страждущим при свете фонаря:

«Не делайте себе изваяний и кумиров, не ставьте столбов, не кладите камней с изображениями в земле вашей, чтобы кланяться перед ними; ибо Я Господь, Бог ваш.

Соблюдайте Субботы, чтите Мое Святилище. Если будете поступать по Моим уставам, исполнять и хранить заповеди, то Я дам вам дожди в свое время, а земля – произрастания, полевые деревья принесут плоды. Молотьба хлеба продлится у вас до сбора винограда, собирание винограда – до посева; станете есть хлеб досыта, жить безопасно. Пошлю вам мир, изгоню лютых зверей: ляжете, и никто не побеспокоит вас; меч не пройдет по земле. Будете побеждать врагов, они падут пред вами от меча. Пятеро из вас осилят сто, а сто – тьму. Призрю на вас, сделаю плодородными, размножу, останусь тверд в завете с вами. Не будете есть старое, прошлогоднее, выбросите его ради нового. Построю Свое жилище среди вас, душа Моя не возгнушается вами. Буду ходить среди вас, стану вашим Богом, а вы – Моим народом. Я Господь, выведший вас из земли Египетской, чтобы не были рабами, сокрушивший узы вашего ярма, поведший вас с поднятою головою…»

Исхудавшие руки Антония нежно гладили страницы, ползали по буквам. Монах перевел дыхание. Поднял темные глаза, выражавшие умиление. Немощная паства замерла, почесывалась, вздыхала. Не будь священника, моряки бы сквернословили, проклинали болячки, ругали цирюльников за грубое пускание крови, передразнивали неторопливую речь Моралеса, сетовали на отсутствие девок, из-за чего проистекают недуги. Но сейчас верили и молились о заступничестве и выздоровлении. Францисканец поднял ко лбу пальцы, перекрестился. Как по команде, два десятка рук осенили себя крестным знамением. Очнувшийся после недельного бреда Глухой последовал примеру соседей. Священник тяжело вздохнул, будто что-то мешало выполнять простые требования, сулившие благодать на земле, перевернул страницу, понизил голос и мрачно продолжил:

«Если же не послушаете Меня, не будете исполнять заповедей, если презрите Мои постановления, и душа ваша возгнушается Моими законами, так что нарушите завет, то пошлю на вас ужас, чахлость, горячку, от которых истомятся глаза, измучается душа, будете напрасно сеять семена, враги съедят их. Обращу лицо на вас, и падете пред врагами, неприятели будут господствовать над вами; побежите, когда никто не гонится за вами. Если после этого не послушаете Меня, то увеличу наказания за грехи. Сломлю ваше гордое упорство, сделаю небо, как железо, а землю, как медь. Напрасно будет тратиться ваша сила, земля не даст произрастаний, деревья не принесут плодов…» (Лев. 26).

Вашко Гальего с закрытыми глазами слушал проклятия Господа. Он видел низкое свинцовое небо, грозовым электричеством придавившее корабли, красную опаленную землю с пустынными городами и дорогами; диких зверей, пожирающих женщин и детей; людей с язвами на теле, побиваемых мечами врагов; голод и разруху.

«Почему Господь жесток и несправедлив? – думал кормчий. – У Него больше проклятий, чем посулов благополучия. Почему общавшийся с дьяволом Глухой поправляется, а я, без молитвы не преломивший хлеба, слабею? Разве я мало верил и совершил больше грехов, чем другие? За что Бог мучает меня?»

«Будете есть плоть сынов и дочерей, – читал Антоний. – Разорю высоты, разрушу столбы, повергну трупы на обломки идолов. Сделаю города пустыней, опустошу святилища, не буду обонять приятного благоухания ваших жертв…»

Кормчему стало страшно. Вспомнилось хриплое дыхание умершего на рассвете парня. Вчера он пытался ходить, смеялся, а вечером началась рвота с сильнейшим поносом. Он лежал в грязи и стонал, в кубрике смердело. Санитары выдернули из-под умиравшего матрас, прикрыли тело обрывком паруса. К полуночи парень затих, ровно задышал, уснул. Его не исповедовали, не причастили. Когда в темноте после «собаки» пробили склянки, раздались резкие хлопки, будто лопались кожаные мешки с воздухом. Редкие судорожные движения легких матроса, с напряжением выгонявших воздух, будто душа рвалась наружу, напоминали пьяный храп. Он то прерывался – и соседи слышали слабое дыхание, – то становился громче. Что-то мешало парню в груди, он силился вытолкнуть это и не мог. Не прошло и получаса до следующих банок, как парень затих. Его не трогали, хотели поверить, будто заснул. Мерзкое ощущение присутствия мертвеца поползло по кубрику. Сон улетел, больные лежали и ждали, кто отважится заглянуть под парус?

– Что с вами? – Антоний окликнул кормчего. – Вы сегодня не слушаете меня.