Феррара

Дама в бисерной шляпке вязала, прислушиваясь к разговору, Эмилия в наушниках вряд ли слышала, о чем говорили. Аркадий лишь взглянул на кипятящуюся мадам из кружка интеллектуалов перед камином.

Мужчины во фраках, дамы в вечерних платьях, бриллианты, жемчуга. Фальшивые бриллианты. Кто же в наш век носит настоящие, даже если они у тебя есть? А может, наоборот, во времена всеобщей фальши, кто-то, под сурдинку, надевает фамильные драгоценности, и отмахивается, когда делают комплимент: «Что вы! Стекло, чешское, правда».

Зато как они рассуждают! Как воду в ступе толкут. Толкуют обо всем на свете, что слышали в колледжах, в университетах. У них есть время гордиться собой. Как же, они не сидят за столом, прикованные к монитору, не валяются в кровати, сросшиеся с ноутбуком, они путешествуют, расширяют кругозор! Родина Феллини для них не просто звук, а реальное место, где они оставили отпечатки своих лап. Они ездят по миру не просто так, они смотрят картины, они достаточно образованы, чтобы восхищаться мастерством художников. Они осторожны, чтобы не высказывать своего мнения в незнакомой компании, только среди своих, среди избранных.

Что нам за дело до других? – рассуждают они. До этих ничтожеств. Их уничтожит ураган или потоп, а может, огненный дождь, прольется на их дома. А мы, мы останемся живы, потому что мы не гомосексуалисты, и мы молимся, иногда, перед сном, если не слишком устаем за день. Мы читаем книги. Кто сейчас читает книги? Только мы. Потому что мы – избранные. Мы понимаем все, что в них пишут. И мы даже получаем удовольствие от чтения, какое вы, возможно, получаете от еды.

Метафизическая живопись могла бы гордиться собой, раз распалила до красных пятен столь строгую и невозмутимую даму. И тут Эмилия отшвырнула айтфон. Швырнула в стену. Со всей девичьей силы. Он треснул и потух.

– Да как вы смеете! – она вскочила, кусая губы. Невозмутимая дама шарахнулась, как будто у Эмилии был пистолет. – Что вы понимаете в идеях? Позвольте, я объясню. Представьте себе идею, первоначальную мысль любого предмета, подождите, пока она исчезнет, и смотрите, что останется на ее месте… Это и есть презираемая вами метафизическая живопись. Основа основ. Кирпичи, из которых мы собираем мир.

– Позвольте, но что значит идея предмета? – вступил седобородый старец с чертями в глазах и головой в черных, явно не родных, волосах.

– Смотрите, – она схватила со стола кофейную чашку, подкинула ее в воздух. – Вот идея! – выкрикнула она, и тут же чашка забила крыльями из фарфора и превратилась в птицу. Компания скептиков замерла, будто чайные ложки проглотивши. Аркадий сморгнул раз, другой, птица, белая, фарфоровая птица металась по комнате, пока не нашла выхода в окне. Эмилия выбежала из гостиной, забыв покалеченный айфон.

– Как ты это сделала? – допытывался он.

– Я не должна была этого делать. Не должна, – твердила она, не замечая его перед собой.

– Но это было потрясающе. У них челюсти-то поотпадали!

– Отвали, толстяк! – крикнула она ему, оттолкнула и побежала вниз по каменным ступеням, на бегу опуская забрала рыцарских шлемов на стенах.

Он недоумевал, потому что толстяком не был.

***

Все страх. Страх – паралик. Никто не знает, а мы помним, что человек, родившийся в год кривой Обезьяны, навечно обречен замирать от страха перед неизвестным. И когда он, живой истукан, раскорячась, сидит на ветке, по нему стреляют в упор, он падает на тропу. Труп, скрученный страхом еще при жизни. Даже отравленных стрел не надо. Достаточно обычной. Или камня. Камнем в висок. Мгновенная обезьянья смерть. Их жарят, глупых мартышек, насадив на вертел. Они вертятся в последнем предобеденном танце. Рыжие худосочные трупики, воняют шерстью. Мясо со вкусом горечи. А говорите, знак зодиака. Это на небе обезьяна была богом, а на земле – еда, легкая добыча. И ни хитрость, ни очки ей не помогают.

Ну, в самом деле, кто узнает? Кто его осудит? Соотечественников в гостинице вроде нет. А пусть бы и были. Что ему до соотечественников из Бреста, белорусского или французского, из Санкт-Петербурга, американского или российского? И кого он опасается? Сослуживцы узнают? Если мужики, еще по плечу постучат – молоток, ну, а бабы, на то они и бабы, чтобы вздыхать и всех осуждать. Изменит жене? А разве другие не изменяют? Он ей верен уже больше десяти лет. Почему он должен платить за эту девчонку, ничего не получая взамен? Разве так принято? Он – не мать Тереза. И вообще, он ей не мать. И не отец. Тьфу, лучше не думать о том, что он мог бы быть ее отцом. Не мог бы. И детей у него нет. Хотя, кто знает… Вдруг, она его дочь. В плохих романах и такое случается. Чепуха. Чепуховина.

И смотрит-то как, смотрит… Смеется над ним, что он не смеет. Другие-то, наверное, не мешкали. А что ему за дело до других? У него своя душа, бессмертная. Стоит ли переступить через запрет? Что происходит с человеком, когда он пересекает черту? Становится ли он изгоем, героем?