Феррара

Она младше его на целую жизнь. Женщина-ребенок. Привычное явление для пустыни. Но не для нас, жителей каменных джунглей. Для нас – запретный плод, охраняемый семьей и школой.

Сделать и забыть об этом. Сделать, поздравить себя с содеянным и забыть. Или не забывать, а всегда помнить. Вспоминать, как самое смелое и значительное среди слякоти жизни.

Измена, гигантский призрак предательства пугает нас и задевает своим краем, раскачиваясь над нами как маятник. Край у него острый, бритвенный край. Шею перережет. Голову от тела отделит. Иногда не мешает голову от тела отделять, хотя бы по выходным. Тело пускать в поля. А голову опускать в ванну с пеной и держать за волосы, пока не захлебнется.

Ну, это когда еще случай представится? Не может ведь он так, вдруг… Как это происходит? Случайно или намеренно?

И только лег с мыслями, как зашевелились шторы, ни них проступили лица и заговорили:

– Отныне нарекаю тебя – граф О’Маном. Или графом О’Маном, если соблюдать грамматику. Ты соблюдаешь грамматику?

– Какой я граф Онан, то есть Граф О’Ман? – крутился он под подушкой. И волосы на затылке скатывались в непрочесываемый шар. – И да, да, да! – твердил он сам себе. – Я соблюдаю грамматику! Уж в этом вы ко мне не придеретесь.

– А мы и не придираемся! – хором уверяли его лица. – Мы спрашиваем. Несколько ни к чему не обязывающих вопросов.

– Ты писал что-нибудь в юности? Стихи? Прозу? – лицо, а поперечная складка на шторе, как усы на этом лице. Мужское лицо. Или лицо сильной женщины.

– Нет, нет, нет, ничего я не писал. Отстаньте, – просил он их, он кричал на них, он рвался от их голосов, он готов был сбежать, но не мог даже встать с кровати, даже откинуть одеяло, голову достать из-под подушки. – Нет, нет, нет.

– Тогда, какого лешего, ты о себе возомнил? И это не риторический вопрос. Отвечай, сволота! – кричали лица со штор прямо в его лицо, белое как подушка.

Он разорвал подушку зубами, из нее посыпались свечки-лаванды, фиолетовые цветки, насаженные на один сухой стебель. Они ломались от дыхания. В труху исходили от его прикосновений. Он черпал и черпал их из наволочки руками и скидывал на пол, горсть за горстью. Лица на шторах качались:

– Во, дурак! Ну, ты только посмотри! Да, совсем человек спятил! Люди пошли, лучше бы совсем не ходили.

***

В их первый раз она была скользкая, как рыба, от косметического масла, которым намазалась перед сном. Аркадий боялся, что в последний момент она вывернется, выскользнет из рук, и он останется не только с носом, но и с эрекцией. Но она шла до конца, хоть и просила его не торопиться.

– Не спеши, я медленно завожусь, – говорила она о себе, как об антикварном автомобиле.

И он млел от ее легких прикосновений, от ее скольжения вокруг него, как у новогодней елки. Он предвкушал самый роскошный в жизни подарок.

А ведь постучал к ней в номер наудачу. Обманул новичка портье, подсунув ему соломенную шляпу, которую забыла на спинке кресла, вероятно, одна из рыхлых немок-туристок.

– Кажется, сеньорита оставила. Не подскажите, в каком она номере? Я отнесу.

Оказалось, что в книге регистраций она значится как Розамунда Нортингерская.

Эмилия открыла ему, в чем была, в одном полотенце, прижатом к груди.

– Шляпа, – он протянул свой соломенный предлог.

– Не моя, – ответила она, едва взглянув, и отвела руку с полотенцем в сторону.

Он припал губами к ее телу, и они тут же соскользнули ниже. Масло. С сильным запахом лаванды.

– Хоть в глаза мне посмотри, – прошептала она.

На влажных губах дрожал вишневый вкус, она целовалась, не закрывая глаз, а он не мог, веки склеивались в истоме. Эмилия увлекла его за собой, и он едва успел дотянуться, чтобы захлопнуть дверь ногой, и он мучился, что не может закрыть ее на замок или хотя бы на задвижку. Вдруг, кто войдет? Увидит.

Казалось у нее десяток рук и ног, она обвивала его, обнимала, сжимала. У него замирало дыхание. И он боялся, очень боялся, что она сейчас выскользнет, исчезнет. Он не сможет удержать ее.

– Не смотри, – просил он, не зная, куда спрятаться от ее глаз.

– Хочу все видеть. Хочу все про тебя знать.

– Разве можно все узнать?

– Сейчас можно.

Простыни сминались легко, как бумага.

И кожа у нее была нежнее, и взрыв ярче. И между мельканием и верчением белого, совсем незагорелого тела, он успевал удивляться, как же так, разве не все женщины одинаковы? Она была иной, почти инопланетной. И когда он оказался в космосе, на бесконечную секунду замер в тишине, на вдохе, он знал, так надо, с ней только так и возможно. И как в калейдоскопе, каждый раз из одних и тех же кусочков будут складываться разные картины, но всегда невыносимо прекрасные. Тут же кровь вновь застучала в висках и сердце. Он вернулся к жизни, хотя и не знал, рад ли он возвращению.

Утро, как всегда здесь, явилось для него неожиданностью. Солнце било по щекам. Плечом он придавил ее волосы, теперь не сбежит. Вот он и сделал то, о чем мечтал, чего боялся, чего хотел и не хотел.

– Теперь моя постель похожа на торт ручной работы, – и она засмеялась.

Ну, преступил. Черта позади. И ни черта.

***