Фестиваль

Конец перехлестывающим через край эмоциям положила хозяйка:

– Так, хватит лирики. По-моему, кое-кто забыл, что у меня сегодня официальная свадьба. И сейчас идет только второй ее этап, а именно – подготовка грандиозной пьянки. На следующем этапе, в самом его конце, я гарантирую, что выделю для вас за столом специальное время – повспоминать, поохать и тому подобное.

Дяде Азамату стоило немало сил урезонить обезумевшего племянника, который в результате долгих убеждений и клятв все же уселся на почетное место жениха и грустно умолк. Валерий Москалев, воспользовавшись паузой, дабы отвлечь внимание гостей от только что происшедшего инцидента, скороговоркой понес профессиональную околесицу. Адвокат Розенбаум облегченно вздохнул и зачем-то стал рассказывать писателю Сергею Мондратьеву малоизвестные факты своей биографии:

– Ты не поверишь, Сергей Львович, но основным моим занятием, пока я учился в аспирантуре юридического института, была торговля Лукичами.

– Кем-кем? – не понял писатель-сатирик.

– Бюстами великого пролетарского вождя…

– А при чем здесь… А-а-а… Понял, понял.

– Вот именно. У меня был один приятель – спившийся скульптор, так вот он штамповал их десятками. Приедешь, бывало, в какую-нибудь Тверскую область, заходишь в какой-нибудь поселковый совет и говоришь: «Вы последнее постановление Центрального комитета партии читали? Знаете, что на каждые двадцать восемь с половиной метров официальной площади полагается один Лукич? А раз знаете, почему не выполняете?» Это был сумасшедший бизнес.

– И сколько же ты в свое время засадил этих Лукичей?

– Не поддается подсчету. Могу тебе сказать, что за сезон торговли ими я купил себе кооперативную квартиру, дачу и две «Волги».

Родственники Инны Чачава во время последнего душераздирающего заявления Саши Чингизова отсутствовали и поэтому, сейчас вернувшись, с интересом слушали высокохудожественный пересказ происшедшего в исполнении Егора Даниловича Бесхребетного.

– …Я даже «мама» не успел сказать! – незаметно для постороннего глаза кипятился прозаик.

Поэт Файбышенко как всегда его поддержал:

– Это просто какое-то средневековье! Скажите, а у вас еще много родственников в Москве?

– А зачем тебе это знать, друг? – вежливо отозвался бородатый двоюродный брат шахматистки и кандидата психологических наук.

– Ну, на случай, если этот ненормальный будет настаивать, а его родня встанет на его сторону.

– Не волнуйся. Грузинов полно по всему свету. И в столице они тоже есть.

Бесхребетный громко хлопнул в ладоши:

– А вот это хорошо, хорошо…

Появление за столом Ловнеровской все встретили стоя и аплодируя. Начались тосты. Пили и ели за все, в результате опытным путем придя к принципу ГКЧП, то есть Говорить Кому Что Понравится. Хозяйке очень понравился тост, сказанный писателем Мондратьевым, непонятный, витиеватый и многозначный.

– У людей есть потребность концептуального осмысления жизни, – начал Сергей Львович, почему-то решивший выпить рюмку водки не после тоста, а до него, – и поэтому изобретаются различные философии – экзистенциализм, позитивизм, диамат и другие. Я пью за мужчин, чтобы их диалектические противоречия не ввергали нас в бездны кошмара и чтобы экзистенциальное чувство никчемности и безысходности существования не просвечивало в нашем мироощущении! Ура!!!

– Ура-а-а!!! – закричали вокруг.

Высказав то, что наболело, Сергей Львович медленно опустился на свое место, и здесь подлый тик настиг его, практически взяв врасплох: Мондратьев стал судорожно мигать обоими глазами, при этом строя на лице гримасы сожаления, что в довершение к тику производило отвратительное впечатление как бы специального кривляния и полнейшего неуважения к окружающим.

Оживился и сам жених. Пару раз он попытался было опять проследовать в туалетную комнату для укрепления своих жизненных принципов, но каждый раз на его пути непроходимой стеной вставала Ирина Львовна. Ей самой все это лицемерное действие уже начинало действовать на нервы.

– Послушайте, дядюшка Азамат, а не пора ли нам произвести окончательный расчет?

В ответ абрек лишь подозрительно кивнул на племянника и, попросив внимания, стал излагать очередной тост.

На самом деле у Азамата давно на душе скребли кошки – ему так надоела многоликая, многолюдная и поэтому бестолковая Москва, что обычно невидящий снов абрек, как только вечером закрывал глаза, явно лицезрел знакомые аулы и кишлаки, родные чайханы и харчевни, наполненные многоголосым гулом, состоящим из тысячи голосов таких же, как и он, горцев. Ему чудились разнокалиберные кальяны – от самых простых и грубых до отделанных золотом и самоцветами, бескрайние поля конопли и еще какой-то другой душистой дури и многое, многое другое, приятное сердцу каждого, кто большую часть своей жизни провел среди тревог и опасностей на перевалах и плоскогорьях.