Февраль - кривые дороги

Всего неделю назад ты, как всегда, пришел на работу, и кто бы мог подумать, что смерть где-то рядом уже зорко сторожила тебя... Нет предела, нет конца горю людей, провожающих тебя в последний путь».

Лишь на пятый день дошло в деревеньку под Углич письмо от Ивлева, обведенное черной каймой, со странной надписью внизу: «Прежде чем вскрыть этот конверт — приготовь себя к страшному известию».

— Да читай же, не тяни! Письмо читай! — заторопила Клава подругу.

Не веря глазам своим, Настя прочитала:

«Склони голову, траур. Не стало Федора Коптева», — писал Володя своим наклонным крупным почерком.

Настя прочитала раз, другой, сознание отказывалось понимать, что могло случиться с парнем, полным сил, жизни...

«Так вот, значит, чем кончился мой месяц февраль — кривые дороги... Как жестоко рассудила нас судьба с Антониной Самохиной: ни мне и ни ей...»

— Клава, ты веришь в судьбу?

— Не знаю. Наверно, верю. Недаром, должно быть, говорится, кому что на роду написано! Один человек счастлив, а на другого, словно на бедного Макара, все шишки валятся...

Настя убежала с письмом к своим соснам, подошла к одной из них, прижалась к ее гладкому стволу и тихо заплакала. Это были ее первые слезы по Федору. И если, по народному поверию, душа умершего шесть недель не покидает землю, то тогда, значит, до Федора дойдет ее печаль...

— Федя, Федя, как же ты не сберег себя? — вслух спросила Настя и с непонятным суеверным ужасом прислушалась.

В ответ ни звука, ни шороха. Ветви сосен все также неподвижно простирались над ней в вышине. Могучие, бесстрастные, они были свидетелями человеческой радости и скорби. И сколько еще событий прошумит над ними! Здесь, под соснами, как будто веяло вечностью, и Насте, вероятно, от этого становилось легче со своим горем.

Пройдут годы, потускнеет образ Федора Коптева в памяти товарищей. А там, глядишь, словно и не жил среди них высокий красивый парень, когда-то так много значащий в Настиной жизни. Забвение, тихий вздох с недоумевающим вопросом: почему всего двадцать два года было отпущено ему и умер он не на ратном поле с оружием в руках, а от нелепой, досадной случайности? Почему?

«Да уж не искал ли сам Федор смерти? — неожиданно подумала Настя и в памяти вспыхнули его слова, сказанные в день поездки за город: «Мне жизнь не в жизнь без тебя!»

Лицо Федора, печальное, с каким-то отрешенным выражением, смотрело на нее из того недалекого прошлого... Настя вся обмерла, похолодела, ей стало страшно. Она сделала усилие над собой, чтобы вернуться в действительность.

Над землей уже властвовал вечер. Ярко догорал закат по горизонту, на фоне которого торжественно и гордо возвышались вековые сосны с огромными кронами. По всему небу, едва заметно глазам, плыли легкие, чуть красноватые облака. Поднимался туман над речкой, поглотив прибрежные кусты, подступая все ближе и ближе. Настя зябко вздрогнула в своем белом батистовом платье.

— Настенька, где ты? Ау-у-у, — раздался голос Клавы, звавший подругу.

— Иду-у-у, — поспешила отозваться Настя, вдруг с особо радостным чувством ощущая всю себя — здоровую, юную, уже немного умудренную первым суровым испытанием.

Часть вторая

Г Л А В А I

Послевоенная Москва, в которую ежедневно, ежечасно прибывали сотни тысяч отвоевавших победителей, — одни, остающиеся в ней, другие, едущие дальше, но с твердым намерением непременно выкроить час-другой, чтобы побывать на Красной площади, принести поклон Ленину, — была не просто столицей, землей, обетованной для всех советских людей как в годину бедствий, так и теперь, в дни народной радости, а чем-то куда более значимым, важным и, главное, дорогим!

Величественная, чисто прибранная, расцвеченная флагами Москва гостеприимно встречала и провожала своих гостей, заботливо кормила и поила их по аттестатам в столовых.

Вот почему улицы столицы днем и ночью, утром и вечером летом тысяча девятьсот сорок пятого года были густо заполнены военным людом в мундирах всех родов войск, среди которых немало встречалось и женщин.

Вместе с фронтовиками в столицу хлынул поток беженцев, истосковавшихся по родным местам, оставленным комнатам в коммунальных квартирах, может быть, уже кем-то занятым. Но едва они вступали на перрон Московского вокзала, как все трудности, им казалось, оставались позади.

Счастливо улыбающиеся лица тех, которым повезло быть запечатленными кинохроникой, вызывали у Анастасии Воронцовой, по мужу Майоровой, тихие слезы зависти, когда она сидела рядом с подругой Клавой Кузнецовой за девятьсот верст от Москвы, в темном зале заводского клуба на вечернем киносеансе.

Война кончилась, а они с Клавой все еще не могли поехать домой, им не находилось замены... Томятся здесь в разлуке с детьми, с родными!

...Но вот наконец пробил и их долгожданный час! Четыре года, проведенные на Волге, уходили в прошлое... А кажется, давно ли, захватив узелок с носильными вещами, она — Настя — тряслась с напарниками в товарном поезде, который вез все цеховое оборудование из светлого, теплого цеха в неотепленные конюшни с земляным полом и узкими в решетках оконцами...