Февраль: Роман-хроника в документах и монологах

Полуциркульный зал едва вместил нас: вся Дума была налицо. За столом — Родзянко и старейшины. Кругом сидели и стояли, столпившись и стеснившись, остальные... Встревоженные, взволнованные, как-то душевно прижавшиеся друг к другу. Даже люди, много лет враждовавшие, почувствовали вдруг, что есть нечто, что всем одинаково опасно, грозно, отвратительно... Это нечто была улица... уличная толпа... Ее приближающееся дыхание уже чувствовалось... С улицей шествовала та, о которой очень немногие подумали тогда, но очень многие, наверное, ощутили ее бессознательно. По улице, окруженная многотысячной толпой, шла смерть...

Перед этой трепещущей, сгрудившейся около стола старейшин человеческой гущей, втиснутой в «полуциркульную» рамку зала, где в былые времена танцевал Потемкин-Таврический с Екатериной, Родзянко поставил вопрос: что делать?

— Господа, волнения в столице сегодня вылились в вооруженный бунт. Правительство бездействует. Указом государя Дума распущена. Не подчиниться, то есть начать заседания Думы,— значит стать на революционный путь со всеми его последствиями. Дабы избежать этого и в то же время не потерять своего лица, совет старейшин согласился с мнением господина Милюкова: императорскому указу о роспуске подчиниться, считать Государственную думу нефункционирующей, но членам Думы не разъезжаться, а немедленно собраться на «частное совещание»... Во избежание неправильного толкования наших действий мы собрались не в зале заседаний, а здесь. Членам Думы предлагается обсудить положение и наметить меры к прекращению беспорядков. Только прошу, как можно короче.

Первым взял слово Некрасов.

— Президиум Думы должен, не медля ни минуты, ехать к председателю совета министров и просить о наделении одного из популярных генералов, например, Поливанова или Маниковского, диктаторскими полномочиями...

Ему резко возразил Караулов, казачий депутат:

— Вот уже полгода Дума честит правительство дураками, негодяями и даже изменниками. А теперь предлагают ехать к ним и просить помощи... У кого? Вы же слышали, что все они перепугались и попрятались. Что же, князя Голицына из-под кровати будем вытаскивать? Надобно, чтобы мы сами перестали болтать, а что-либо сделали...

С места подал реплику Чхеидзе:

— Дума должна рассчитывать на свои силы, а не сидеть на двух стульях в этой душной мышеловке. С кем вы — с народом или старой властью? Русская интеллигенция всегда прогрессивно мыслила, всегда шла к народу. Предлагаю: сформировать новое правительство без участия правых, в том числе и октябристов!

Его слова потонули в гуле возмущенных возгласов. Родзянко был ошарашен. Повернувшись ко мне, он заметил: «Помилуйте, но ведь и я октябрист?»

Поднялся Милюков, на которого устремились с упованием все взоры.

— Брать власть в свои руки,— мягким вкрадчивым голосом начал он,— Дума не может. Она является учреждением законодательным и не может нести функций распорядительных. Но главное, мы не можем сейчас принимать никаких решений, ибо нам неизвестен точный размер беспорядков. Я предлагаю совету старейшин создать Временный комитет членов Государственной думы для восстановления порядка и для сношений с лицами и учреждениями.— И, перекрывая шум зала, продолжил: — Я поясню. Почему комитет членов Думы, а не комитет Думы? Потому что Дума распущена и мы не можем нарушить указ государя. Эта на первый взгляд неуклюжая формулировка обладает тем преимуществом, что, удовлетворяя задаче момента, ничего не предрешает в дальнейшем. Ограничиваясь минимумом, мы все же создаем орган и в то же время не подводим себя под криминал...

Милюков не кончил говорить, как в зал ворвался Керенский.

— Толпа идет сюда! — прокричал он.— Она требует, чтобы Дума сказала, с кем она — с народом или с правительством? Я прошу дать мне автомобиль! Я поеду к народу и сообщу ему решение! В противном случае я не гарантирую...

В эту минуту в зал вбежал офицер:

— Господа члены Думы, я прошу защиты! Я — начальник караула, вашего караула... Ворвались какие-то солдаты... Моего помощника тяжело ранили... Хотели убить меня... Что же это такое? Помогите...

Это бросило в взволнованную человеческую ткань еще больше тревоги.

— Медлить нельзя,— вновь заговорил Керенский.— Происшедшее подтверждает это. Я сейчас еду по полкам. Необходимо, чтобы я знал, что я могу им сказать...

Фигура Керенского вдруг выросла в «значительность»... Он говорил решительно, властно, как бы не растерявшись... Слова и жесты были резки, отчеканены, глаза горели.

— Я сейчас еду по полкам...

Казалось, что это говорил «власть имущий»...

— Он у них диктатор,— прошептал кто-то около меня.

Керенский стоял, готовый к отъезду, решительный, чуть презрительный... Он рос... Рос на революционном болоте, по которому он привык бегать и прыгать, в то время как мы не умели даже ходить.