Февраль (СИ)

А вот этого уж точно не следовало говорить, если он не хотел, чтобы я окончательно его возненавидела. С другой стороны, что значит «окончательно»? Я и так ненавидела его всеми фибрами души, но до этого я, по крайней мере, находила в себе сил разговаривать с ним. А после этих слов он стал мне поистине отвратителен.

Словно не понимая этого, Эрнест продолжал:

– Я люблю тебя, и любил всё это время, ни на секунду не прекращал тебя любить. Я ненавижу себя за то, что заставил тебя страдать, за то, что сломал тебе жизнь, сделал тебя несчастной… Я никогда себе этого не прощу. Но, Жозефина, пожалуйста, если бы я только мог что-то исправить… Если б только ты дала мне шанс!

Если бы… что?

А-а, простите, у меня, что же, недостаточного ненависти во взгляде? Недостаточно для того, чтобы он осознал полнейшую бессмысленность своих собственных слов? Если так, я легко могу исправить это. По части презрительного выражения лица равных мне не было. И когда я усмехнулась, глядя прямо в его голубые глаза, он, видимо, понял, что ни за что на свете не преодолеет эту пропасть, что разверзлась между нами.

– Ты даже не хочешь об этом думать, – понял он с тоской. – Ты… ты разлюбила меня? Смогла? У тебя получилось?

Браво, мсье де Бриньон! Плюсик вам за догадливость.

Нет, в самом деле, неужели до вас наконец-то дошло?

– У меня вот не получилось, – пожаловался Эрнест, с растерянным видом. – Каждый час, каждую минуту, изо дня в день, из года в год – восемь лет подряд, чёрт возьми, я думал о тебе и не мог забыть. Я понятия не имею, что с этим делать, Жозефина. Я не знаю, как с этим бороться.

А я не знала, что бы сказать ему такого обидного, чтобы он проваливал, наконец, и не мучил меня больше.

– Ты… ты никогда меня не простишь? – Тихо спросил он, сдавленным, хриплым голосом, с трудом подбирая слова.

Зато мне моё единственное слово далось на удивление легко и твёрдо:

– Никогда.

Эрнест застонал в отчаянии, и, кусая губы, стал смотреть в пол.

– Жозефина, пожалуйста… я знаю, я виноват перед тобой, господи, как я виноват! Но что же мне делать, как всё исправить? Я ведь люблю тебя. Почему ты не веришь мне? Скажи, ну почему ты мне не веришь?

Верить?! Тебе?!

В своём ли ты уме, Эрнест? Я, по-твоему, такая дура? Настолько меня ничему не учит жизнь, что я счастлива буду наступить на те же грабли во второй раз?

Хм, странно. Я думала, ты считал меня гораздо умнее.

– Оставь меня одну, – устало попросила я. И не было в моём голосе обиды, не дрожал он от подступающих рыданий, и я вовсе не хотела плакать от счастья, услышав его признания. И уж точно не боролась с гордостью, мешавшей мне кинуться ему на шею и сказать, что я ждала только его все эти годы.

Нет.

Увы, ничего, кроме сухой чёрной пустоты на душе у меня не было. Меня вообще никак не тронули его слова. Абсолютно. Знаете, это как стрелять из рогатки по высокой кирпичной стене. Камешки попадают, оставляют на ней зазубрины, но неизменно из раза в раз отскакивают в сторону.

Такую стену нужно тараном пробивать. Да и то, не всяким пробьёшь. Мою-то уж точно не пробьёшь, можно не пытаться. Слишком она была твёрдая и стойкая. Правда, можно было, как Габриель, попытаться пойти в обход, и отыскать дверцу. Подобрать к ней ключик и открыть, а не брать нахрапом. Но такой подход был слишком тонким, деликатным. А Эрнест де Бриньон привык пускать в ход грубую силу, и получать всё и сразу.

Вот почему я всё ещё боялась находиться в его обществе. Любовь любовью, но ничто не мешало ему получить своё, невзирая на мой отказ. Мне по-прежнему не нравилось то, как он на меня смотрел.

– Я уже сказал тебе, что не уйду, – произнёс Эрнест, запоздало отозвавшись на мою просьбу. – Я не оставлю тебя одну.

– Меня совсем не привлекает перспектива провести с тобой ночь. Ты опоздал на восемь лет с этим предложением.

– Тогда я просто посижу рядом с тобой, если ты не против, – кисло улыбнувшись моей шутке, сказал де Бриньон.

– Разумеется, я против! Что за глупая навязчивость?! Как ещё мне сказать тебе, Эрнест: я не люблю тебя, и ты мне не нужен. Более того: ты мне отвратителен до такой степени, что я ещё с полчаса буду отмывать руку, которую ты столько времени держишь в своих ладонях. Ты мне отвратителен, и жалок. Я ненавижу тебя. Я ненавижу тебя даже сильнее, чем ненавидела Иветту. Ты даже представить себе не можешь, как я тебя ненавижу!

Хорошо, что он не стал спрашивать, с чего это вдруг? Он кивнул, принимая к сведению мои слова, и сказал:

– Что ж, я это заслужил.

Ну, давай же, будь послушным мальчиком! После этой чудесной фразы встань, и уйди, чёрт бы тебя побрал, оставь меня, наконец, в покое! Я замерла, в надежде, что сейчас он, действительно, уйдёт, но он не сдвинулся с места.

Я вздохнула, расстроенная, и отвернулась, не испытывая ни малейшего желания созерцать его раскаявшуюся личность. И я понятия не имею, сколько времени мы ещё провели бы в этой удручающей тишине, я на постели, он у изголовья, по-прежнему сжимая мою руку – если бы не неожиданный стук в дверь.