Фиалка Пратера

Бергманн съездил в «Империал Балдог» и вернулся в отличном расположении духа. Горделиво сообщил, что встреча прошла на высшем дипломатическом уровне. Его мнение о Чатсворте резко скакнуло вверх. Он больше не называл его выскочкой, а напротив, отзывался как о человеке большой культуры и проницательности. Ему не надо объяснять, заявил Бергманн, что режиссера нельзя подгонять, что ему, режиссеру, необходимо время, чтобы без суеты и спешки любовно вынашивать свой замысел. Бергманн обрисовал наш сценарий (представляю себе этот бенефис мимики и жеста!). Чатсворт, как ему показалось, остался доволен.

Увы! Факт оставался фактом: наш сценарий по-прежнему напоминал сломанную механическую игрушку или, в крайнем случае, полуживого калеку. Финальная сцена, в которой Тони из чувства мести устраивает Рудольфу розыгрыш, а потом все, как водится, завершается счастливой концовкой, — никак не вырисовывалась. И Бергманна и меня раздражала затея с маскарадом, когда Тони наряжается в белый парик, подражая известной оперной диве. Ни мастерство режиссера, ни Фрейд, ни Маркс не могли поправить наше бедственное положение.

Чатсворт, судя по всему, тоже был не в восторге. К нам зачастил Эшмид. С точки зрения тактики его поведение было безупречным. Началось с того, что он позвонил. «Я тут оказался в ваших краях, — сообщил он, — вот и решил заглянуть. Ну как, поладили с Ишервудом?» Такой вот светский визит.

Однако Бергманн был стреляный воробей.

— Тайная полиция не дремлет, — мрачно изрек он. — Что ж… Теперь они за нас возьмутся…

Через пару дней Эшмид появился снова. На этот раз он уже совершенно беззастенчиво интересовался всем, что касается сценария. В центре внимания, само собой, оказалась финальная сцена. Бергманн покладисто изобразил все в лицах и, надо сказать, блистательно провел свою партию. Эшмид вежливо кивал, но было видно, что его одолевают сомнения.

Утром он опять позвонил.

— Я тут подумал… Мне пришла в голову мысль. А что, если Тони все это время знала, что Рудольф — принц. То есть с самого начала?

— Нет, нет и нет! Ни в коем случае! — отчаянно воспротивился Бергманн.

Повесив трубку, он впал в неистовство.

— Подсунули мне этого надушенного кретина, этого слащавого оборотня! Думают, у нас без него забот мало. Помяните мое слово, не сносить нам головы за это так называемое правое дело.

Как всегда, гнев уступил место философским раздумьям. Бергманн обладал одной удивительной чертой: он вникал в любую, самую, казалось бы, абсурдную идею, дотошно разбирал ее, будто принюхивался. Вот и сейчас он издал глубокомысленный звук.

— Ну-с, и все-таки интересно, что мы с этого будем иметь? Минутку… погодите. В этом что-то есть… Предположим, Тони…

Следующий день прошел в раздумьях.

Эшмид квохтал над нами, как заботливая несушка. Каждый день он либо звонил, либо приходил. Его ничуть не обижало наше откровенное презрительно-насмешливое отношение к его очередному озарению. Бергманн с мрачным удовлетворением констатировал, что его наихудшие подозрения сбываются.

— Все ясно. У них целый заговор. Саботаж чистейшей воды. Миляга Зонтик действует по инструкции. Чатсворт играет с нами. Он раздумал выпускать картину.

При всем желании мне было нечего ему возразить, но, если честно, я понимал Чатсворта. Стиль работы Бергманна носил эдакий безалаберно-созерцательный характер. Бергманн был художником, а не производственником. Сказывалась привычка старой школы, когда режиссер приходил на студию и снимал, снимал, снимал все, что попадалось на глаза. Главное таинство вершилось в монтажной комнате — путем резки, перетасовки и склейки. Я всерьез опасался, как бы Бергманн не впал в состояние философического оцепенения, когда чаша весов замирает и любое решение кажется одинаково привлекательным или — наоборот, отвратительным; тогда мы увязнем окончательно, покуда студия не прекратит оплачивать наши счета.

Как-то утром раздался звонок. Звонил личный секретарь Чатсворта. (Я узнал его по голосу — именно от него я впервые услышал о «Фиалке Пратера» — в день, когда — теперь я это понимаю — моя жизнь раскололась на «до Бергманна» и «после».) Не затруднит ли нас подъехать на студию, чтобы обсудить сценарий.

Бергманн помрачнел.

— Ну вот и дождались. Чатсворт натянул-таки черную шапочку.[34] Преступников ведут в суд, чтобы объявить смертный приговор. Вашу руку, друг мой, эшафот ждет нас!

В те дни «Империал Балдог» находилась в Фулхэме. (Здесь, на этой окраине, студия оставалась вплоть до лета тридцать пятого года.) Путь был не близкий. Чем ближе мы подъезжали, тем в большее возбуждение приходил Бергманн.

— Вы бывали когда-нибудь на киностудии?

— Один раз. Сто лет назад.