Фиалка Пратера

Этот десятиминутный разговор круто перевернул всю нашу жизнь. Бергманна удивить было трудно. Я же был в шоке. Нас, как двух муравьев, пересадили с насиженного муравейника на вокзальную площадь. Ни на минуту нельзя было остаться одному. Если раньше время текло по-восточному неторопливо, за философскими беседами, то теперь оно содрогалось в темных конвульсиях.

«Келья» располагалась на четвертом этаже и была настолько мала, что непонятно, как в этой клетушке умещались стол с телефоном и три стула, собственно и составлявшие всю меблировку. Телефон звонил так, что мог разбудить мертвого. Каждый звонок буквально подбрасывал нас с места. Из окна виднелись лишь закопченные крыши да кусочек серого зимнего неба. По коридору вечно сновал туда-сюда народ, создавая невероятный шум, от которого голова шла кругом. Некоторые на ходу врезались в нашу дверь, иногда в комнату просовывалась голова. «А где Джой?» — обвиняюще вопрошала она. Изредка добавляя: «Ох, извините». И дверь со стуком захлопывалась. От этих набегов Бергманн чуть не плакал. «Это переходит всякие границы, — бушевал он. — Над нами издеваются. Но ведь мы не сделали ничего плохого».

Вдвоем поработать удавалось редко. Телефонный звонок или запыхавшийся посыльный то и дело срывали Бергманна на очередное совещание то к Чатсворту, то к заведующему актерским отделом, то к Харрису, и я оставался тет-а-тет с недописанной сценой и невнятным напутствием «попытаться что-нибудь придумать». По правде говоря, я даже не пытался сделать вид, что пытаюсь. Я глазел в окно или болтал с Дороти. Между нами существовал молчаливый уговор, что если кто заглянет, мы тут же начинаем изображать бурную деятельность. Иногда я оставался в полном одиночестве. У Дороти было полно знакомых на студии, и если позволяла обстановка, секретарша ненадолго убегала с кем-нибудь поболтать.

Несмотря на то что на нас давили со всех сторон, дело продвигалось. Бергманн ударился в новую крайность. Он готов был ухватиться за любое, даже самое никчемное мое предложение, в худшем случае сопровождая его кротким вздохом. Я же, надо признаться, несколько обнаглел. Совесть больше не тревожила меня. К тому же я вполне освоился с работой. Случались дни, когда строчки буквально вылетали из-под пера. Весело щебетала Тони. Балагурил ее папаша. Зубоскалил барон. У меня внутри словно рухнул невидимый барьер. Теперь это была просто работа. И я, как умел, старался ее выполнять.

Когда выдавалась свободная минутка, я отправлялся изучать обстановку. «Империал Балдог» была, пожалуй, одной из старейших киностудий Лондона. Ее построили еще во времена немого кино, когда режиссерам приходилось надрываться в мегафон, чтобы докричаться до актеров сквозь непрекращающийся стук молотка, непременного спутника студийных рабочих; галдела массовка — ошалевшая, голодная, с заплетающимися от усталости ногами и языком, которую нахальные и безусые ассистенты дергали туда-сюда, словно псы, сгоняющие в стадо отбившихся овец. Когда в кино пришел Звук, среди актерской братии поднялся страшный переполох: каждый мог в любой момент оказаться без работы. Именно тогда «Балдог» провернул стремительную и рискованную аферу. Старое здание было сметено с лица земли и на его месте с ураганной скоростью возвели новое, причем старались обойтись «ценою подешевле». Никто не знал, что принесет следующий день: Вкус, Запах, Стерео или еще какое чудо, которое сорвется с экрана и пойдет куролесить по зрительному залу. Казалось, нет ничего невозможного. Все так стремительно менялось, что казалось бессмысленным тратиться на оборудование, которое через год устареет.

Вскоре перестроечный запал угас, оставив после себя лабиринты шатких диковинных конструкций, головокружительные переходы, заканчивающиеся тупиками, обрывистые пандусы, двери, словно чудом попавшие сюда из Зазеркалья. В душных, непроветриваемых закутках, разделенных фанерными перегородками, было битком народу. Сиротливо покачиваясь на проводах, свешивались с потолков голые лампочки. Все было ненадежным, зыбким и в любой момент могло рухнуть вам на голову, шарахнуть током или просто рассыпаться в руках. «Если нам суждено принять смерть, — говорил Лоуренс Дуайт, — то только от клыков „Бульдога“».

Лоуренс был главным монтажером: примерно моего возраста невысокий крепыш, вечно смотрящий исподлобья, с лица не сходит выражение брезгливости. Мы подружились благодаря тому, что он в каком-то журнале прочитал мой рассказ и своим обычным желчным тоном выразил одобрение. Он слегка прихрамывал, настолько незаметно, что я бы и не обратил внимание, но уже в первой беседе он ошарашил меня сообщением о своем протезе. Он называл его «моя култышка». Ногу пришлось ампутировать после того, как он разбился на мотоцикле. В той аварии погибла его жена, с которой они прожили всего месяц.

— Этого времени хватило, чтобы понять, что мы друг друга терпеть не можем, — он требовательно вглядывается в мое лицо, проверяя, какое впечатление произвели его слова. — За рулем был я. Наверно, я и в самом деле хотел ее смерти.