Фиалки из Ниццы

Вяземский испуганно оглядел меня и спросил, с кем имеет честь. Я представился. Вяземский продолжал изумленно разглядывать сверху донизу мой костюм: ветровка, джинсы, кроссовки. Потом спросил, давно ли я из России. Я ответил, что приехал в Тренто только вчера утром. Ответ князя озадачил. Я тут же сообразил, что следует говорить не Тренто, а Триент и что Триент, как и Венеция, — территория Австрии. Видимо, подумав, что ослышался, Петр Андреевич сказал, что был в Триенте в ноябре 1834 года, и город ему не понравился. К тому же в комнатах холод, камины дымят, хлеб какой-то кислый… Указав на дверь, из которой вышел, добавил, что заходил в гости к княгине Клари, да не застал дома и что не видел ее одиннадцать лет, с тех пор как гостил у ее матери Дарьи Федоровны в Теплице. И что через несколько дней уезжает на лето в Ниццу. Пока мы стояли у ворот дворика, обвитого виноградом, я сообразил, в каком оказался времени. На дворе стоял год одна тысяча восемьсот шестьдесят третий. Все просто. Князь был последний раз у графини Долли Фикельмон летом 1852 года, как он сказал, одиннадцать лет назад. А княгиня Клари — ее дочь Элизалекс, которую Вяземский знал еще по России и прозвал «маленькой Австрией». Элизалекс вышла замуж за князя Эдмунда Клари-и-Альдрингена. Нынешнее французское консульство — это дом, купленный княгиней Клари еще при жизни ее отца, графа Шарля — Луи Фикельмона. С тех пор семейство Клари жило попеременно в Теплице и Венеции. Графа и графини давно нет в живых. Они покоятся на кладбище в чешской деревне Дуби рядом с замком в Теплице. Весной 1945 года правнук Долли Фикельмон князь Альфонс Клари не стал дожидаться советских войск и переехал в венецианское палаццо. Здесь потомки Кутузова и Фикельмон живут до сих пор. Первые два этажа они сдают нынче французскому консульству. Но об этом ни Вяземский, ни сама княгиня Клари, естественно, не знают. Ведь сейчас еще только 1863 год. В России на престоле император Александр Второй, два года как отменено крепостное право, но к реформам суда, цензуры, армии и университетов еще не приступали. Земства еще нет. Но декабристы вернулись. «Главное не перепутать время и события, — соображаю и сплю, — надо быть в ногу со временем, даже во сне. А то князя напугаю, как своими джинсами».

Князь спросил, бывал ли я в соседней церкви Санта Мария дель Розарио.

— Она славится своим огромным алтарем и картиной Тинторетто "Cristo in croce е la Maria» и статуями Морлейтера, — сказал князь.

Мы постояли в прохладной тишине церкви, и Петр Андреевич спросил, что слышно в России.

— В России много шумят и пишут о патриотизме. Обсуждается животрепещущий вопрос, совместим ли патриотизм со свободой и критикой политики правительства.

— Любовь к отечеству… — начал князь. Для некоторых любить отечество значит дорожить и гордиться Карамзиным, Жуковским, Пушкиным и тому подобным. Для других любить отечество значит любить и держаться Бенкендорфа, Чернышева, Клейнмихеля и прочих и прочего…

Мы вышли к каналу, и я сделал знак гондольеру. Но князь предложил прогуляться пешком до гостиницы «Даниели», где он остановился. И мы отправились вдоль канала по направлению к мосту Риальто.

— Будто тот не любит отечество, кто скорбит о худых мерах правительства, — продолжал Петр Андреевич, — а любит его тот, кто потворствует мыслью, совестью и действием всем глупостям и противозаконностям людей, облеченных властью?

— И еще, — сказал я, — зачем шуметь об этом на всю страну, нельзя ли любить ее про себя?

— Вот-вот. Кажется Гюго сказал: любовь вещь серьезная! И еще более — любовь к родине. Совестливый любовник не будет всуе говорить о тайнах своей любви и о своей любовнице. Здесь нет патриотической любви… Это — промысел.

— Еще говорят профессия, — добавил я.

— Не знают России, не любят ее, — продолжал тему Вяземский. — Имеют патриотизм официальный… Любят свое министерство, свой департамент, в котором для них заключается Россия — Россия мундирная, чиновничья, административная… Любовь к отечеству и народная гордость сами по себе дело прекрасное, но нужно уметь применять их к действительности. Знаменитая француженка Роллан, восходя на революционный эшафот, сказала: «О свобода, сколько преступлений совершается во имя твое!» Понизив диапазон, можно было бы сказать в свою очередь: О патриотизм, сколько глупостей, бестолковщины высказывается, пишется и делается под твоей благородной фирмой… Многие любят Россию не такой, какова она есть, а такой, которую хотелось бы им, чтобы была…

— Это у нас называлось в искусстве социалистическим реализмом, — начал было я и осекся.

Вяземский посмотрел на меня с удивлением, но промолчал. Я понял, что опять прокололся.

— Что есть любовь к отечеству? — спросил Вяземский. И сам же ответил: — Ненависть настоящего положения. В этой любви патриот может сказать с Жуковским: «В любви я знал одни мученья». Какая же тут любовь, спросят, когда не за что любить?

Тут и я встрял.

— Это как у Пушкина в «Онегине»: «мечтать о сумрачной России».

Князь помолчал и добавил с присущим ему остроумием: