Fidem

Своды собора едва заметно задрожали в ритм тяжелому уханью шагов. Рядом, машинально определил Гримберт, метров пятьдесят. Сколько секунд жизни это означало? Десять? Двадцать? Он скомкал эту мысль и вырвал с корнем. Сейчас нельзя было думать числами. Сейчас он должен был положиться на слепую жажду жизни, чтобы пренебречь физическими величинами. Кто-то сказал, что чудо – это не пища для разума, разум никогда не сможет принять чудо.

– Что вы забыли внутри, господин Паук? – от трубного гласа «Ржавого Жнеца», казалось, загудели стены собора. – Только не говорите, что решили помолиться. Мы с сиром Ягеллоном не станем ждать, разве что это будет какая-нибудь очень короткая молитва!

Гримберт поднял руку. Не ту, что была отлита из орудийной стали, а ту, которая была его собственной, из плоти и крови. Он почти не ощущал ее, забыл, что такое управлять собственным телом. Она была похожа на кусок разварившегося мяса, бесчувственный и дрожащий. Но силы в ней оставалось еще достаточно, чтобы выдернуть нейроштифты из головы.

Гримберт заставил «Серого Судью» потушить визор и все показатели, погрузившись в бесплотную пустоту. Сейчас ничто не должно отвлекать его, в том числе и показания, сообщенные чужими органами чувств. Шаря в темноте рукой, которая едва ему подчинялась, он нащупал гибкую металлическую пуповину, тянущуюся к его затылку. И вел по ней пальцами, пока не прикоснулся к торчащим из затылка нейроштифтам.

Это может быть больнее, чем ты думаешь, Паук.

Сколько времени ты провел в нейрокоммутации? Шесть дней? Семь?

Ты ведь знаешь, до чего мягка и податлива нервная ткань. Разорвав связь с доспехом, ты можешь вскипятить ее внутри собственного черепа. Превратить себя в беспомощного паралитика к вящей радости приора Герарда. Или в пускающего слюни идиота, почти неотличимого от сервуса.

Гримберт отключил насосы «Судьи», благодаря которым работали его легкие. Сделал осторожный вдох и едва не зашелся резким, разрывающим альвеолы кашлем. Отвыкшие от самостоятельной работы, его легкие казались плотной липкой губкой, совершенно не способной впитывать кислород. Но ему придется дышать самостоятельно.

Он отключил слух «Судьи», все его акустические датчики. Даже без их помощи он отчетливо слышал уханье чужих шагов где-то совсем рядом.

Он отключил все вспомогательные механизмы, которым доверял заботу о своем теле.

Он отключил резервные и вспомогательные системы.

Это было похоже на казнь, которая по какой-то прихоти палача чрезмерно затянулась. Он словно обрывал собственными руками те волокна, которыми его душа еще жила в стальной оболочке.

Смелее, Паук.

Повинуясь его приказу, слабо ворочающиеся пальцы вытащили из затылка первый штифт.

* * *

Мир погас, перестав существовать. Его просто выключили, будто Господь, устав, попросту обесточил все сущее одним мановением пальца. Но где-то в вечной темноте мелькнула искра. Она не была сознанием, не была даже мыслью, но этой тающей в вечной ледяной тьме искрой Гримберт ощутил свое существование где-то на самом краю жизни. И потянулся, сам не зная куда. В этом не было мотива, не было цели, но всякая жизнь, даже примитивная, отчаянно тянется куда-то.

Гримберт даже не уловил мгновения, когда вновь стал существовать.

Он ощутил себя так, будто вынырнул из обжигающе холодной реки, дробя телом хрупкие слои льда. И едва не закричал от ужаса, обнаружив, что у него нет тела. Что его прочное и выносливое стальное тело пропало, оставив вместо себя что-то скользкое, слизкое, слабо ворочающееся и беспомощное, напоминающее потрепанную штормом медузу.

Ему потребовалось мучительное усилие воли, чтобы понять: это тело – это и есть он.

Крохотное, хрупкое, бессильное, точно исторгнутый раньше срока из утробы эмбрион, оно мучилось от жары и холода одновременно, тысячи его нервных окончаний стонали, заглушая друг друга, наперебой докладывая о повреждениях, болях и странных ощущениях. Оно ворочалось в какой-то жидкости – моча? кровь? вода? – и даже воздух глотало с трудом.

Надо выбраться наружу. Одна эта мысль вызывала судороги в атрофированных мышцах и мечущиеся эхом в потрохах вопли ужаса, но Гримберт уже нащупал тонкими, как цыплячьи кости, пальцами рукоять люка. Она мучительно долго не поддавалась – не хватало сил. Привыкшее питаться энергией атомного распада, тело с трудом помнило метаболические процессы, протекающие в его недрах, и разучилось черпать в них силы. Но оно было упрямым, это тело.

Спасибо оглушенным нервным рецепторам – упав, Гримберт не ощутил боли, однако встряска едва не сбила его с направления. Это было еще страшнее – в мире, сотканном из одной лишь только темноты, направлений было неисчислимое множество, и все прочие вели его к гибели.

Гримберт попытался ползти, отчаянно цепляясь руками. Под пальцами было что-то мягкое, податливое, то хлюпавшее, то трещащее. Это земля, приказал себе он, мягкая земля и ветки. Я ползу по земле.