Филантропы в рваных штанах

Истон вернулся лишь после полуночи, и все эти часы Рут, слабая и утомленная, без сил лежала в кровати, прижимая к себе ребенка. Ее широко открытые глаза казались неестественно большими и яркими на мертвенно бледном лице, и в них мелькал испуг каждый раз, когда она прислушивалась, не идет ли Истон.

Тишина ночи за окнами то и дело нарушалась непривычными звуками − далекий гул, напоминавший рев морского прибоя, доносился из города, где разыгрывались последние сцены комедии выборов. Каждые несколько минут мимо дома на бешеной скорости проносились автомобили, вдали слышались крики и пение.

Рут прислушивалась и, услышав шаги под окном, всякий раз нервно вздрагивала. Вообразите себе выражение лица воришки, который видит, что преследователи окружили его, приперли к стенке, а он в отчаянии озирается, тщетно надеясь спастись, и вы составите себе некоторое представление о том ужасе, с которым бедная женщина прислушивалась к каждому звуку, проникавшему в тишину полутемной комнаты. Время от времени ее блуждающий взгляд обращался к хрупкому созданию, лежавшему с ней рядом, и ее брови хмурились, а глаза наполняли горькие слезы, и она поправляла дрожащей рукой покрывальце ребенка, бормоча что-то с глубокой жалостью и печалью, а сердце ее разрывалось от тоски. А потом она слышала чьи-то шаги или хлопала дверь по соседству, и в страхе, что вот он наступил, этот миг, которого она ждала и боялась в течение всех этих долгих томительных часов, она в ужасе оборачивалась к Мэри Линден, которая сидела рядом с кроватью на стуле и штопала при свете затененной лампы, и хватала ее за руку, словно искала у нее защиты от надвигающейся опасности.

Истон явился в первом часу. Рут узнала его шаги еще раньше, чем он подошел к дому, и сердце ее, казалось, перестало биться, когда она услышала лязганье засова на калитке.

Мэри хотела уйти, прежде чем он войдет, но роженица цеплялась за нее с таким страхом, так горячо умоляла ее не уходить, что та осталась.

Острое разочарование кольнуло Истона, когда он заметил, как отшатнулась от него жена − он ведь надеялся, что после всех их неурядиц они заживут по-прежнему в добром согласии, но он постарался убедить себя, что Рут просто плохо себя чувствует, и, когда она не позволила ему дотронуться до ребенка, сказав, что он может его разбудить, не обиделся и не стал спорить.

Две недели после этого Рут была в сильнейшей лихорадке. Бывали минуты, когда она приходила в себя, слабая и утомленная, но большей частью она была без сознания и бредила. Миссис Оуэн приходила каждый день помочь по дому и присмотреть за ней, потому что именно в это время Мэри была очень занята, так что ей некогда было подолгу сидеть у Рут, которая в бреду вновь и вновь говорила о всех несчастьях и страданиях, выпавших ей в последние месяцы. Таким образом, обе подруги, дежурившие у ее постели, узнали ее ужасную тайну.

Иногда в бреду ее охватывало отвращение к жалкому крошечному созданию, рожденному ею на свет, и тогда боялись, как бы она с ним чего не сделала. Однажды она грубо схватила ребенка и яростно отбросила к изножью кровати, словно он был ей отвратителен. Иногда ее подругам приходилось уносить дитя из комнаты, чтобы она не видела и не слышала его, но едва Рут приходила в себя, первая ее мысль была о ребенке, и, как видно, в ее мозгу оживало слабое воспоминание о том, что она говорила и делала в бреду: обнаружив, что ребенка нет рядом с ней на обычном месте, она со страшной тревогой, на которую больно было смотреть, слезно умоляла принести его обратно. И тут же принималась целовать его, шептать ему нежные слова и горько плакать.

Истон всего этого не видел и не слышал, он знал только, что жена его тяжело больна, сам же он каждый день должен отправляться на почти безнадежные поиски работы. У фирмы Раштона заказов не было, и большая часть других фирм была в таком же положении. У Добера и Ботчита изредка появлялись заказы, и Истон несколько раз пытался получить у них работу, но ему неизменно отвечали, что мест нет. Потогонные методы этой фирмы по-прежнему были излюбленной темой среди безработных, которые проклинали их. Стало известным, что они платят даже квалифицированным рабочим всего шесть пенсов в час и что условия труда у них при этом во много раз хуже, чем во всех других фирмах. С рабочими там обращались как с каторжниками, это был сущий ад, людей запугивали, шла вечная гонка, непристойные ругательства и богохульства висели в воздухе с утра и до ночи. Безработные возмущались не только хозяевами фирмы, но и несчастными, полуголодными рабами, которые работали там. Этих бедняков безработные обзывали «негодяями» и «дерьмом», и тем не менее, когда бы Доберу и Ботчиту ни потребовались дополнительные рабочие руки, они без труда находили их, и часто случалось, что именно те, кто громче всех обвиняли эту фирму, первыми бежали к ним со всех ног, как только появлялась хоть малейшая возможность получить место у Добера и Ботчита.