Филарет Московский

— Чистота и святость принадлежат дому Божию преимущественно пред всяким другим местом, хотя, впрочем, не лишенным своей чистоты. Напротив того темница, и особенно темница осужденных, не есть ли такое место, куда общество человеческое повергает от себя нравственную нечистоту? Итак, сохранится ли чистота, не оскорбится ли святость дома Божия, когда мы поставляем его в соприкосновенности с темницею осужденных? Правила Святых удаляют от святых Христовых Тайн и едва допускают переступать чрез праг святаго храма, людей, обремененных тяжкими грехами, доколе не очистят их совести покаяние, слезы и время, иногда довольно продолжительное. И не удивительна сия строгость, когда и человеческий закон тех же людей, за те же грехи, которые он, обнаружив, называет преступлениями, удаляет от домов и селений непорочных граждан, даже навсегда. Как же теперь святый храм, со святыми Тайнами, сам пришел к сим людям, которым строгость священных правил не дает права приступать к святым Тайнам и едва позволяет входить во храм? Милостив буди к немощным служителям Твоея святыни, Единый Святый, Единый Господь, Иисус Христос… Не в темницу ли, не к осужденным ли, не к изгнанникам ли, не к узникам ли пришел и Сам Ты на землю, чтобы основать Твой живый храм, Твою святую Церковь! Ибо, что такое вся земля, после рая, как не пространная темница? Что человек вообще, как не осужденный преступник райскаго закона, изгнанник рая, пленник греха, узник бренной плоти, отягощающей душу? И не гнушалась чистота Твоя; не чуждалась святыня Твоя. Ты пришел; и в сей темнице, для сего преступника, изгнанника, пленника, узника, поставил Твой Голгофский крестный жертвенник; Твоим страданием и смертию совершил на нем Твою вселенскую Божественную литургию; принес Твою вечную жертву, которая одна и та же, и здесь, и ныне, совершается. И кто были ближайшие к сему Твоему жертвеннику? — Разбойник одесную; разбойник ошуюю… А вы, которых закон и правосудие сделали чуждыми для нас, но которых еще братиями называть побуждает нас любовь христианская! Поймите любовь сию, в ее опытах, которые перед вами. За чем пришли к вам, узникам, сии люди свободные, обилующие, люди почетных званий? Как вы с удовольствием исторглись бы из вашей темницы, так они с удовольствием отторглись от своих дел и занятий и поспешили к вам, в темницу. Не имеют ли они в вас какой нужды? — Без сомнения, никакой. Какая же сила привлекла их сюда? — Сила любви христианской. Видно, могущественна сия сила; видно, приятно следовать ее влечению… Для чего так торжественно явился среди вас и Церковный Собор, и так близко к вам водворил святыню храма христианского? Почему правосудие церковное не так для вас решительно и неумолимо, как гражданское, хотя Церковь требует не только непорочности во внешних отношениях, но и во внутренней святости, и потому могла бы строже судить виновных? Почему тогда, как гражданское общество изгоняет вас, Церковь как бы гонится за вами? Одно изъяснение сих неожиданностей — любовь христианская… Братия, и в сем уничиженном состоянии вашем, нам ради Христа возлюбленные! Не будьте к сей любви невнимательны и холодны. Если есть в вас некоторое расположение к благодарности, как оно есть в общей природе нашей: неужели вы попустите себе оказаться не добрыми для тех, которые так деятельно добры для вас? Неужели не захотите доставить некоторое утешение тем, которые заботятся о вашем утешении? Заботьтесь же сколько-нибудь и вы, чтобы доставить им утешение, которого они ищут, — в вашем нравственном и духовном улучшении… Кто не слыхал о юном, невинном Иосифе, отторгнутом от отца, проданном братьями в плен и в рабство, увлеченном в дальнюю страну, к иноплеменникам, оклеветанном, вверженном в темницу? — Знаете, конечно, и то, что столько бедствий не могли унизить духа юноши, ни поколебать его добродетели, но и в рабстве она была свободна, и в темнице просияла. Не видите ли, что и в темнице, и в заточении можно находиться, без упадка духа, не без надежды, и даже с достоинством и славою?

В Петербург не поехал, но и на московских холодах ловила Филарета жестокая простуда. И жаловался одному лишь своему духовнику — Антонию: «Простуда моя позволила мне праздновать праздники, а потом опять посадила меня дома, и не знаю, гожусь ли на что завтра. Лечиться не хочется, а между тем боль в зубах, в ухе и в левой стороне головы мешает и делать и спать». А спустя двадцать дней: «Со мною неохотно расстается простуда. Третьего дня вышел было на воздух, но в следующую ночь и вчерашний день опять боль в зубах и в голове оказалась жестокою». И лишь к Великому посту болезнь отступила.