Филемон и Бавкида

- Сама войду, сама войду, - залопотала она. - Обедать пора, сама, сама...

Поддерживаемая Татьяной, поднялась по ступенькам террасы и в дверях увидела Его. Толстый, испуганный Филемон глядел на свою голую, растрепанную, в красных пятнах по всему телу Бавкиду и пятился, оседая и закрывая лицо волосатыми руками. Бавкида подавилась от ужаса и чуть не упала. Зять и Татьяна подхватили ее.

- Папа! - истерически крикнула Татьяна. - Дай ей одеться! Дай что-нибудь! Нельзя же так!

- Сейчас, сейчас, - засуетился Филемон, оседая и пятясь. - Что же это такое, батюшки мои!

Он стащил с вешалки какой-то старый плащ и осторожно, боясь дотронуться до голой старухи, передал его дочери. Татьяна дрожащими руками натянула на нее плащ и, плача, сказала:

- Что делать-то будем?

- Увезти, увезти, - испуганно задрожал Филемон. - Как же так? Лечиться надо. Врачи, они свое дело знают... Лечиться надо... А то что же... Заболела наша бабушка... Беда-то...

Вдруг Бавкида упала на колени перед Татьяной. Зять не успел подхватить ее:

- Служить вам буду. Ноги твои мыть буду. Не прогоняй.

- Ма-а-ма! - разрыдалась Татьяна. - Господи! Иди в комнату, ложись. Спи. Мама!

Стуча зубами, она вошла в комнату и, не снимая плаща, забралась в постель. "Сплю, сплю, - забормотала она. - Непорядок какой... Сплю".

Филемон плакал и вытирал трясущиеся бульдожьи щеки седыми кулаками.

- Ты уж тогда меня-то отвези в город, - умолял он Татьяну. - Или уж вы, Борис, окажите милость, помогите до Москвы престольной добраться. Я с больным человеком в одном доме не могу находиться. Мне вид ее может спазмы сосудов вызвать.

- Папа, - рассудительно говорила взявшая себя в руки Татьяна. - Горячку не надо пороть. Понаблюдаем ее пару дней. Я все равно здесь. Боря здесь сегодня и завтра. Жалко же. Может, это минутное помешательство, возрастное.

- В принципе может такое быть, - подтвердил зять. - Мне говорили, у нас в отделе у одного товарища был такой же эпизод с теткой. Прошел в принципе бесследно...

2

"Можно я, Ваня, дома останусь? - прошептала она сквозь сон. - Дети нездоровы, и я какая-то..." - "Нет, - ответил Филемон. - Нельзя. Обязана быть на концерте. Все начальство будет. И чтобы без фокусов".

Зал был переполнен. Они сидели в первом ряду. На сцене, украшенной флагами и цветами, в три ряда стояли женщины в белых халатах. Во сне она вспомнила, что это было особой гордостью Филемона, его изобретением: шестьдесят новых больничных халатов доставили в лагерь за неделю до концерта. Мертвые женщины, одетые для погребения, во всем белом и чистом, разевая гнилозубые рты, пели громкими голосами: " ... и танки наши быстры..." Филемон морщился от удовольствия, хотя нижняя половина его лица сохраняла свое обычное свирепое выражение. Допевшие песню покойницы по команде повернулись налево и, шаркая ногами в войлочных больничных тапочках, пошли за кулисы. Зал зааплодировал. Потом на сцене появились три другие женщины, не участвовавшие в пении, в тех же белых халатах, с большими маковыми венками на головах, отчего казалось, что из волос у них рвется пламя, и вручили приехавшему начальству огромную вышитую подушку, с красным шелковым обещанием посередине: "Честным трудом на благо Родины заслужим прощение партии и народа!" Сон прятал от нее того, кто вместе с Филемоном поднялся по ступенькам. Она ощущала только само слово "начальство", и постепенно ей стало казаться, что Филемон поддерживал волосатыми пальцами шершавое и темное, в скрипящих сапогах, не имеющее ни лица, ни тела. Начальство протянуло что-то вместо руки, чтобы взять подаренную подушку, и тут одна из покойниц с красным огнем в волосах плюнула ему в лицо. "Сволочь! - кричала покойница, которую уже уволакивали, торопливо, на ходу избивая. Сволочь!" Ей зажали рот, но она успела еще выкрикнуть сквозь кровь и пену: "Пропадите вы все пропадом! Сволочь".

Страшно было смотреть на Филемона, сидящего рядом с ней в первом ряду и ждущего окончания концерта. Каменный и неподвижный, он уже не аплодировал, не морщился. Зубы его тихонько скрипели. Потом повернул на нее невидящие глаза: "Домой поедешь одна. На ужине тебе делать нечего". - "А ты?" - кутаясь в плащ, натянутый Татьяной на голое, обожженное крапивой тело, прошептала она. "Что я? - переспросил Филемон и сжал бугристый черный кулак. - У меня дела есть".

В доме хорошо и вкусно пахло пловом, виноградным вином, свежим хлебом. Старуха узбечка, из местных, поклонилась ей, шепотом сказала, что дети давно спят. Она сбросила на ковер надоевший плащ, вытянулась на кровати, закрыла глаза. Ночью пришел Филемон. От него резко, удушливо пахло потом. "Ну, - спросила она и села на перине. - Нашли Аленушку?" "Приказываю расстрелять, - ответил Филемон и раскрыл в зевоте тяжелую челюсть. - Саботаж в пользу иностранной разведки. Враг действовал в условиях лагеря. Распоясылись... - Он поставил к стенке новые блестящие сапоги, почесал под рубашкой живот: - Запомнят меня, так-то..."