Филемон и Бавкида

"Какой отец! Какой отец! - пела она своей матери, разворачивая свертки с подарками. У матери от жадности горели глаза. Руки тряслись. Мать была запугана, труслива, лицемерна. В детстве она боялась ее до тошноты и, став взрослой, никогда не советовалась с ней и никогда ничем не делилась. - Все для детей! Все для детей! Татьяна хочет балетом заниматься. Другой бы отец - знаешь как? Цыкнул бы: какая из тебя балерина! Выбрось дурь из башки! А этот: на здоровье! Поступишь в училище Большого театра. Пляши, пока не надоест! Все для детей!" Мать схватила дрожащими руками отрез серого габардина. "И это мне?" - расплылась она в такой же кривой и фальшивой улыбке, которой улыбалась ее дочь, желая сказать кому-то приятное. "Все тебе. Все он. Так и сказал: уважить надо. Сам все отбирал. И обувь, и теплое. Так и сказал: Нине Тимофеевне с уважением от родного зятя. Ха-ха-ха! Видишь, какой?" Мать трясла скользкой головой: "Конечно, Женя, конечно. Вы, понятно, на какой службе были... Тяжело, я думаю. Не всякого пошлют. Только самых достойных. Кристальной души людей. Понятно, понятно. Климат-то там какой? Погода какая?" - "Жарко, мама, очень. Летом очень уж жарко. Но дом у нас был чудесный. Две террасы, сад фруктовый - свой. Весной красота такая, что глазам больно: маки кругом, вся пустыня, все холмы в маках. Так и горят. Чудесно. Я с детьми. Нянька была, женщина приходила через день, полы мыла. Еще одна приходила готовить. Все местные. На концерты, в театр мы в город ездили. Шофер свой, машина. Я тебе говорю - все". Мать завистливо свистела тонким пупырчатым горлом: "Ну-и-и! А меня спрашивали: как там ваша дочка после столицы в таких местах? Я говорю: все в порядке, все хорошо, а у самой душа болит: как ты там, думаю. Одна все-таки. Двое детей. Иван занят поди целый день". - "Занят - это правда. Целый день занят. С преступниками же дело имели. Разве о себе вспомнишь? Страшные люди. Враги. Но Ваня всегда был гуманен. Ни одного несправедливого поступка. Дисциплина. Потому что ведь они тоже люди. Ведь они на исправление посланы. Мы надеялись, что в них совесть проснется. Мы старались".

Маленький восковой Филемон постучал в комнату Татьяны. Она открыла ему в нейлоновом халате с кружевами, заспанная.

- Папа, что ты не спишь? Вы меня с ума сведете!

- Понимаю, понимаю, - забормотал Филемон. - А все же хотелось бы в город попасть. Глаз не сомкнул. Боюсь. С умственно неполноценными дела не имел. Отродясь. С бандитами - да, с преступными элементами, но с здоровыми. А здесь глаз не сомкнул.

- Господи! - завелась Татьяна. - Ты себя послушай! Она тебе кто? Чужая, что ли? Вы же жизнь прожили!

- Да это кто вспоминает, - задрожал Филемон и переступил ногами в больших желтых тапочках. - Прожили, прожили. Всяко было. А что же мне сейчас в жертву ее болезни остаток дней приносить? Не для того я кровь проливал, да... На самых тяжелых участках. Жизнь прожили. Кто его знает, как мы прожили?

- Ты, никак, заговариваешься? - ужаснулась Татьяна. - Папа! Ну, хоть жалость-то в тебе осталась? Ты посмотри на нее!

- Жалость, жалость, конечно, - скороговоркой выдохнул Филемон. Меня всю жизнь никто не жалел. Все для других. Все для вас. Теперь имею право на отдых. Она меня, может, зарезать хочет. Кто знает, что больному человеку в голову придет?

- Да какое зарезать! - зашаталась Татьяна. - Ее пальцем тронешь, она падает!

- Именно, именно, - прошамкал Филемон и жарко задышал ей в лицо зеленым луком. - Мне сон был. Именно что зарезать. Чужая душа - потемки. Беда. Отвезите меня в город.

- Оставь меня! Что ты меня будишь посреди ночи! - Татьяна захлопнула дверь перед его носом.

Зять приподнялся с подушек. Длинная прядь свисала с лысой головы:

- Это же не дом, а сумасшедший дом, если разобраться! И если вы думаете, что я при своей нагрузке могу тянуть еще и это... Очень сожалею, но вынужден поправить...