Филипп Август

– Печальный переход, особенно для королей, – отвечал Филипп. – Я начинаю иногда желать, чтобы моя жизнь была избавлена от тяжелой ноши царствования.

– Если бы ваше желание исполнилось, вы через час уже стали бы сожалеть, – сказал отшельник с иронической улыбкой. – Притом оно нечестиво.

– Нечестиво! – вскричал с удивлением король.

– Да, сын мой, и я хотел вам сказать, что никогда не следует бросать свои обязанности, какими тягостными они бы ни были. Не следует забывать, что земные стремления не главные в жизни, и что на небе находится другая цель, которую никогда не следует выпускать из вида. Король Филипп, вам предстоит выполнить важную обязанность, и если бы ваша жизнь вся ушла на то, чтобы обратить к долгу ваших вассалов и освободить ваших подданных от ига этих тиранов, то один этот подвиг может прельстить самые высокие сердца. Люди, может быть, его забудут, но Господь вспомнит о нем; а какое дело тому, кто живет в духе Божием, до неблагодарности людей?

– Да, это прекрасная обязанность, – сказал Филипп, который из слов старика выхватил только те, которые относились к его планам. – Но она так же трудна и пугает меня, когда я думаю о слабости ресурсов и об истощении моих финансов. Еще несколько дней, добрый отец, и я буду нищим.

– И поэтому-то вы навестили меня, государь? Я это знал и ждал вашего посещения. Но скажите мне, ваши нужды относятся к настоящему или к будущему?

– К настоящему, Бернар, к настоящему. Я уже вам сказал, что беднее нищего. Что более может сказать король?

– Зло это поправить можно, – отвечал отшельник. – Войдите в мою келью, сын мой, и мы, может быть, найдем там то, что вы напрасно искали в вашем дворце.

Филипп пошел за отшельником в хижину. Эта была настоящая келья анахорета, обнаженная и холодная, где вместо мебели лежала солома, служившая постелью старику. Стены были глиняные, а соломенная кровля, почерневшая и сгнившая от дождя, едва защищала отшельника от непогоды.

Король обвел глазами унылое убранство хижины и с удивлением взглянул потом на бледные и исхудалые щеки старика, спрашивая себя, возможно ли человеку терпеть подобные лишения. Отшельник уловил этот взгляд и понял немой вопрос, в нем заключавшийся.

– Вот моя награда! – заявил он, указывая на эбеновое распятие, висевшее на стене. – Вот что платит мне сторицей за суровости и лишения всякого рода, которые так изменили мои черты, что даже люди, любившие меня, не узнают меня более. Да, вот моя награда, и эта не ускользнет, как блага мира сего, из рук человека, овладевшего ею!

Бросившись на колена перед распятием, он начал молиться с таким усердием, что король, удивленный и почти испуганный, подумал, не расстроили ли лишения рассудок старика. Но отшельник вскоре поднялся, и весь его энтузиазм, без сомнения, излился в этом порыве набожности, потому что, воротившись к своей первой мысли еще прежде, чем Филипп успел напомнить о ней, он приподнял со стороны стены солому, служившую постелью, и вынул два больших кожаных мешка, округлостью которых удивленный и очарованный взгляд короля не мог не залюбоваться.

– В каждом из этих мешков по тысяче серебряных марок, – сказал отшельник. – Один из них ваш, сын мой, но я сохраняю второй для другого назначения.

Может быть, Филипп, который минуту тому назад считал бы один из этих мешков даром небесным, почувствовал легкое разочарование, когда узнал, что второй мешок ему не достанется. Но у него была слишком благородная душа для того, чтобы обнаружить свое разочарование, и он с жаром поблагодарил отшельника.

– Суета! Суета! – перебил старик. – Я дал обет никогда ничего не покупать и не продавать. В моих глазах золото ценится ниже растений, которые меня питают, или соломы, которая служит мне постелью. Оно ваше, сын мой, и я отдам его сегодня служителю, которого вы пришлете за ним. Теперь поговорим о будущем. Правда ли, как я слышал, что граф де Танкарвиль умер и герцог Бургундский изъявляет притязание на его владения?

– Вас обманули, добрый отец. Граф в Палестине, и, хотя уже несколько лет не было от него известий, ничто не доказывает, что он умер. А свое имение перед отъездом он завещал, с нашего согласия, Ги де Куси, племяннику своей жены. Хартия, подписанная и запечатанная графом, лежит в нашем казначействе.

– А все-таки граф слывет умершим. Последуйте моему совету, сын мой, употребите доходы с его имения на ваши потребности. Деньги верного подданного не могут быть лучше использованы, как на возвращение к долгу возмутившихся вассалов.

– Но, добрый отец, – вскричал Филипп, – это значило бы сделаться виновным относительно графа или, по крайней мере, относительно его наследника, в несправедливости.