Филипп в беде

– Мое состояние и житейская мудрость в союзе с вашей красотой будут нам благословением.

– Сомневаюсь.

– Вы не даете мне сказать!

– Но вы несете всякую чушь.

– Вы не станете моей?

– С какого хрена, дядя, мне быть твоей? – Хулиович достал Настю и она не стеснялась в выражениях.

– Она не станет твоей, чучело, – это был Евграфыч, он приближался со шваброй на перевес. Убираясь у себя в кафе после обеда, он услышал голос своего старого знакомого, и понял, что его присутствие необходимо.

– Я с вами не разговариваю, – пылко ответил ему испанец.

– Зато я с тобой сейчас поговорю, – Евграфыч встал над коленопреклоненным Хулиовичем.

– Что вам угодно? – Колбасный король любил строить из себя испанского гранда времен Великой Армады.

– Дать тебе по попе, – Евграфыч был прост как тысяча младенцев.

– Что это значит? – Хулиович понял, что пахнет взбучкой, и, вскочив на ноги, начал отступать.

– Что бы я тебя больше здесь не видел.

– И не надейтесь, – Сантьяго был само достоинство.

– Девочка, он тебя не обидел? – спросил Евграфыч, повернувшись к Насте.

– На дураков не обижаются, – Настя вытерла салфеткой со рта остатки кремового пирожного, вскочила на свой велосипед и была такова.

4.3

Филипп никогда не сомневался, в Насте воплотилось то, что старик Гете называл запросто “Das Ewigweibliche9”. Ибо что такое женщина? Каприз, глупость и привычка оправдывать все свои пороки несчастьями судьбы, есть еще святые женщины, но их мало, и в естественной среде обитания слабого пола, как биологического вида, почти не встречаются.

Пропев на прощание столь милое сердцу барона «Deutschland, Deutschland über Alles10,» Филипп бросил его у ворот его дома, и тихонечко втопил в направлении особняка Вереславских, который встретил его угрюмой громадой позднего псевдогеоргиаского стиля- с аляповатой готикой и «естественным» английским садом.

– Тут и мухи дохнут, – прошептал себе под нос Филипп выбираясь из машины.

Вдруг он услышал, как за спиной у него зашумел гравий. И увидел, что по дорожке от чайной беседки фамильного перла архитектуры к нему приближается Настя с велосипедом в руках.

– Ну, я приехал, – Филипп был сражен воинственным блеском ее глаз, и вообще говорил и думал с трудом в таких ситуациях.

– Я очень рада. Прошу в дом. И, кстати, я бы на твоем месте переоделась для тенниса.

– Как это… – Филипп все еще был слегка в ауте от ее вида.

– Ты же не хочешь сказать, что в теннис ты будешь играть в смокинге.

– Да как-то… – Филипп все еще был в некотором замешательстве.

– А где твой галстук?

– Эх! – Филипп вытащил бабочку из кармана и думал о чем-то, но Настя уже взлетела по лестнице и исчезла из виду.

– Ну, блин, вроде все, – сказал он в полголоса сам себе, вытащил с заднего сидения рюкзак со шмотками и хлопнул дверью.

Будь профессор свидетелем этой сцены, он бы решил, что Навродский перенес в тяжелой форме болезнь Тея-Сакса, то есть амавротическую детскую раннюю идиотию.

Успевший спуститься ему на встречу, дворецкий принял из его рук рюкзак и проводил в комнату, обитую розовым ситцем в цветочек и с кованными ажурными решетками на окнах.

– Вот и приехали, – сказал с английским, вернее Йоркширским, акцентом дворецкий, дал Филиппу ключи от комнаты, список телефонов прислуги и вышел.

Тут в комнате зазвонил телефон, и ничего не оставалось, как взять трубку.

– Навродский у аппарата.

– Это Настя. Я хочу одеться для тенниса с тобой в один цвет.

– Зачем?

– Ты же наш гость, для нас это большая честь – надо быть вежливым, – голос Насти звучал, как кассета с правилами хорошего тона середины восьмидесятых, распространенная по подписке The Times вместе с книжкой.

– Ну, у меня будет рубашка и джинсы.

– Как мило с твоей стороны. Значит джинсы.

– Конечно…

– Тогда я почти готова, жди меня перед домом.

Когда, пулей переодетый Филипп, встретил Настю у лестницы, на ней было короткое джинсовое платье из Harrods.

– Да ты забыл переодеть туфли, – Воскликнула Настя, гладя на его ноги.

– Прости, как-то да, – ответил он, вспоминая, что никакой другой обуви он с собой не взял.

– Теннис в туфлях, сделанных на заказ, это ново.

– Ничто не ново под луной, – улыбнулся ей Филипп, вспоминая, что подобные вещи с ним бывали и в клубе у тети Гали.

– Тогда пошли.

И они заскрипели по гравию в направлении кортов, которые находились между особняком и клиникой.

– Филипп, милый,– вдруг спохватилась Настя.

– Что? – Спросил Филипп, не отрывая глаз от ракетки, которую ему вручили.

– Ты знаешь почему нулевой счет в теннисе называется love?

– Это происходит от французского l’œuf, то есть яйцо. Теннис это французская игра, если мне не изменяет память Лаэршио в Хэмлете Шейкспиера вспоминает, что научился ей в Париже.

– Ты уверен?

– Не очень, но примерно все обстоит именно так, – сказал Филипп и шлепнул себя тихонечко ракеткой по лбу.

– Ты – ангел.

– Стараюсь.

– Шекспир – это так интеллектуально!

– Нет. Вовсе нет. Обычно у него все грязно ругаются, выпускают друг другу кишки, и вообще немножко в духе Тарантино.

– То есть ты хочешь сказать, что эти два великих гения близки духовно?