Филологическая герменевтика

Понимание текста как информационный процесс, обеспечивающий передачу субъективных реальностей одного человека другому, было, как мы видим, «отменено» позитивизмом. Значение понимаемого слова тоже «отменено», остаются «роли, в которых используются выражения» (Ryle, 1957, 255), поскольку «значение есть употребление» (Wittgenstein, 1953, 20). Тем самым «отменяется» и предметность отражения социальной действительности в текстах, равно как и самая возможность вообще что-либо понимать. Дело представляется таким образом, что понимание – не функция человека, а потенция языковой системы. Сущность, например, передается грамматической системой – так именно и написано в § 371 только что цитированного сочинения Витгенштейна. Особенно осуждающе подошел Витгенштейн к мнению Гуссерля о возможности сделать, посредством речевого произведения, переживание одного человека понятным другому (Wittgenstein, 1958, 79). Для опровержения этого мнения Витгенштейн предлагает аутоэксперимент. Подопытный должен произнести предложение: «Возьми яблоко и грушу и ступай из комнаты». Затем подопытный должен ответить на вопрос: «В чем разница твоих переживаний применительно к первому употреблению союза "и" и применительно ко второму употреблению союза "и"?» Когда подопытный признается, что такая разница в переживаниях ему неизвестна, позитивный философ говорит «опровергнутому» подопытному: «Теперь-то ты видишь, что и свои-то собственные переживания ты неспособен дифференцировать, а еще берешься судить о тонкостях переживаний, принадлежащих чужой душе». Главное (среди второстепенных) передергивание в этом клоунадном «эксперименте» заключается в том, что для анализа субъективных состояний человека берется факт системы языка, известный только специалистам по просодике (причина различий в длине паузы перед соединительным союзом в разных синтаксических позициях), а не действительный текст, опредмечивающий человеческую субъективность и понятный нормальному человеку либо непосредственно, либо благодаря интерпретации. Даже «непроницаемая душа» самого Витгенштейна оказывается не такой уж непроницаемой – хотя _{42}бы в отношении того, что «экспериментальное предложение» подхвачено из разговоров с детьми, которые слишком часто появляются в помещении, где родитель занимается позитивной философией. Тем более понятны «движения души», заставляющие профессоров Кембриджского университета придумывать свои остроумные задачи для заведомо фальшивого решения. Возможность опредмечивания субъективности в тексте, разумеется, тоже «отменена» Л. Витгенштейном. Он пишет: «Язык переодевает мысли. И притом так, что по внешней форме этой одежды нельзя заключить о переодетой мысли, ибо, – острит далее Витгенштейн, – внешняя форма одежды образуется совсем не для того, чтобы обнаруживать форму тела» (Витгенштейн, 1958, 44). Если отвечать на остроты остротами, то, видимо, придется согласиться с тем, что одежда нужна кое-кому для прикрытия уродства, но при этом и возразить, что все-таки не все люди – уроды. Точно так же придется признать, что кое-кто строит тексты не для выражения мыслей и чувств, а для мистификации публики, но что все же не все авторы поступают таким образом.

В другой ветви позитивизма понимание текста «допускается», но только как эвристический прием – «поиск объяснения» (например, Neurath, 1931; Radnitzky, 1968, т. 2, 106 сл.). Понимание подменяется «выбором интерпретаций» по произволу реципиента. Наконец, высказываются (напр., Ayer, 1976, 26) в том смысле, что допущение о возможности понимания субъективности других людей зависит лишь от еще одного допущения – о существовании других (кроме самого позитивного философа) людей. Диапазон герменевтического философствования позитивистов – от заигрывания с солипсизмом до «предположения» о всеобщем и неизбежном обмане всех всеми посредством произведений речи – можно, по аналогии с термином «агностицизм», обозначить термином «агерменевтизм» со значением «теоретические лжедоказательства родовой неспособности человека к пониманию».