Филонов

Из людей у костра никто не следил за ними, они сосредоточенно уставили свои глаза на пламя; Филонов заметил, что люди всё время менялись местами: успевшие отогреться пропускали к костру второй ряд, становясь сами в третий.

Филонов вспомнил, что каждый понедельник ночью у Тучкова моста люди так проводят (коротают) ночь; по понедельникам ночлежный приют, помещающийся на барже у Петровского парка, бывает закрыт «для отдыха администрации».

Филонов думал:

– Здесь люди целую ночь проводят на морозе, и никто в газетах не крикнет об этом; что же удивляться, если не пишут о моих картинах, отчаяние живое и нарисованное, а какое можно измыслить, создать более кошмарное, чем этот город, где рядом богачи сминают благоуханные шелка своих просторных спален, одной из которых, – только одной! – было бы достаточно, чтобы <там поместились> эти бедняки, пусть вповалку, на паркете, на коврах, сидя в мягких креслах, но не у этого ужасного ноче-зимнего костра, когда закрыт «для отдыха администрации» ночлежный дом у Тучкова моста.

………….

Филонов шагал по Первой линии, и все воспоминания ушедшего дня были живы и не увядали…

Жизнь устроить так несложно, только надо одним отказаться в пользу других…

У тебя десять комнат, отдай девять своим ближним. Ты кушаешь двадцать блюд в день, оставь себе пять, а пятнадцать подели; едешь в четырёх местном автомобиле – один, три места пустых; видишь, вон… торопится бедный студент, он идёт на грошовый урок – подвези его… Любезность, вынесенная из салонов на улицу, она сделала бы многое… Люди должны понять несправедливость случая, сделавшего одних от рождения купающимися во всех благах жизни, а других, более многочисленных, греющимися в морозную стужу у ночных костров…

Глава XIV

Филонов спал и во сне своём шёл по узкому коридору барского дома, столь ветхого, что каждая доска (половица), двери, стены, казалось, уже обратились в пыль; дом расширялся, стал дворцом: Филонов увидел себя, выйдя из обширной залы, в крохотной спаленке, затянутой цветом, мягким, вылинявшим, персика; перины под балдахином на кровати были смяты, пола кисейной занавеси отодвинута, на сероватой пыли, которой был запудрен ковёр, отчётливо виднелись следы туфель, стоявших здесь: кто-то, долго спавший, ушёл вдоль узких ароматных уютов неги, тянувшихся сбоку обширной залы, в тёмные окна которой смотрели невыразимо печальные звёзды и где в тихое стекло слышалось касание призрачного крыла…

Филонов осознал себя сидящим у маленького рабочего столика; красное дерево, инкрустации перламутра, лежавшие прихотливым узором вперемежку с бронзовыми украшениями, портрет – миниатюра – в голубенькой рамочке… всё было покрыто пудрой древней пыли…

Перемелются все человеческие страсти, страдания, роскошь и лишения в тонкую муку под беспощадными жерновами времени…

Один из ящиков стола был отодвинут, и Филонов рассматривал пачку пожелтевших листов, от которых шёл изысканный вздох аромата, превратившегося в привидение, призрак духов, когда-то существовавших реально, а теперь живущий далёким отзвуком воспоминания.

Филонов держал в руках полуистлевшие листки; одни из них были письмами от управляющего, когда-то бывшие дела, какие-то отчёты о денежных суммах, и здесь же связка, где в строках сквозила нежность, рождённая чувством…

– Ма шери Алис! Мы давно не видались, а между тем моё сердце разрывается при мысли, что быть может ты никогда… принадлежать мне; когда я пишу эти строки… в камине ярко пылает огонь; ты знаешь угловую комнату охотничьего замка, где ель своей косматой лапой царапает переплёт окна; здесь, Алис, мы сидели, прижавшись друг <к> другу; ты следила <за> огнём, где в потухающих углях бегала саламандра…

В моей руке до сих пор живо прикосновение твоих тоненьких, беленьких пальчиков, я не могу, несравненная Алис – к великому горю – писать всё…

Злой демон, о котором ты рассказывала, тяготеет надо мной… жди моих вестей…

Филонов не мог рассмотреть подписи, рука показалась ему знакомой, да и весь этот блёклый оттиск чувств мнился ему отражением, будто бы в сумеречном зеркале, брошенным проходившим отдалённым взглядом. Из выдвинутого ящика смотрели на него пожелтевшие, опавшие листочки любовного цветка, и сердце Филонова сжималось тоскливым чувством грусти…

Здесь только смерть и тление; мне живому свойственны живые чувства…

Филонов опять шёл по узкому коридору, и сознание шепнуло ему, что за какой-то дверью, только надо её найти, прислушаться, внезапно открыть… чувствовать… слышать и видеть…

Стены, потолок и даже пол – всё было хрупкое, затканное или сотканное из пыльной паутины прошлого…

Филонов помнил свою способность вылететь в открытое окно и запутаться в вершинах звёздных дерев… но на сей раз он только облетел залу; держась стен, дабы не зацепить каблуками люстру, повисавшую в белом чехле; он понимал: хрустальные шорохи будут не задержаны сонмом запертых дверей…