Филонов

Он чувствовал себя мухой, попавшей в паутину, и сознавал, что с каждым мгновением липкие нити овивали его, что даже самое сердце опутывалось в эту безысходную сеть. Филонов лежал на диване без движения, без смысла, без цели, глядя в потолок, на стены он боялся взглянуть, увидя на столе какой-то свой рисунок, он с наслаждением разорвал его.

Краткий зимний день кончился, началась бесконечная ночь, а потом опять настал серый и мутный, как больной глаз, день; и когда он сгустился опять в сумерки, то внимание Филонова не было поражено быстротой смены времени, ему было всё равно…

Филонову легко было переносить лишения, он был загипнотизирован мыслью, определённой идеей. Теперь им владела апатия, не было желания, не было стремлений…

На пороге его комнаты появилась фигура старушки хозяйки.

– Филонов! Я все вижу и замечаю, нехорошо, что вы ничего не ели, вредит здоровью; вы должны идти кушать горячий суп; на углу открылась новая столовая, вам дают горячий суп за пятнадцать копеек, у вас нет этих денег, вот вам пятнадцать копеек, одевайте себя сейчас и идите кушать горячий суп.

Филоновым владела апатия, чтобы ему сейчас ни сказали сделать, на чтобы его ни толкнули, лишь бы это не требовало от него больших усилий, он делал всё автоматически. Повинуясь, он надел пальто и, держа в руке монеты, на этот раз он не рискнул класть их в карман, в пустых карманах легко теряется…

На улице стояла всё та же туманная погода, холодно не было, Филонов стал дрожать… столовая была недалеко; Филонов действительно увидел выкрашенную охрой новую дверь и зеркальное окно, покрытое не оттаявшим снегом. Дверь была на блоке.

Когда Филонов вошёл в столовую, то у него закружилась голова от тёплого воздуха, пропитанного запахом варёной капусты. Два студента ели суп; суп подавался в белых судках, пар валил от них к потолку.

Суп подавал, очевидно, хозяин новой столовой, с большой лысиной, бородой клином и серебряной цепочкой на расстёгнутой жилетке. Когда он подошёл к кухонному окошечку, то внушительно крикнул:

– Суп, порция, один.

Филонов, слыша бодрый крик, улыбнулся, даже в одном слове суп была энергия; и с каждой ложкой, которую Филонов вливал в себя, он чувствовал, что эти две тарелки супа в его жизни исторические, поворотные, что он этого супа не забудет.

Филонов по-французски читал в новелле – «он ел свой суп», и тогда он ассоциировал это <с> великим рисунком Домье…{89} – теперь Филонов ел «свой суп», но не безнадёжно, в каждой ложке была искорка энергии, каждая вспыхивала и согревала его…

Филонов расстегнул пальто и последние две ложки втянул в себя с особым удовольствием…

Вернувшись домой, Филонов заметил не сразу сидевшую на стуле Алис.

Он остановился на пороге и смотрел на неё, она вдруг показалась ему совсем в новом, особом освещении.

Странно, почему о ней я ни разу не вспомнил, ведь это тот человек, которого надо было вспомнить, надо было не забыть…

Она поймёт, она всё простит мне, если узнает, а может быть, она ничего не будет знать, она не будет спрашивать, следовательно, я и не должен ей говорить…

– Я знаю всё, – сказала Алис, – … как вам не стыдно!..

Филонов задрожал, ему показалось, что Алис знает о позорном, о его филоновском, стыдном…

– Откуда вы знаете! – прошептал он, подходя к ней, напуганный.

– Мне всё рассказала ваша хозяйка… и вы мне… мне не сказали, – девушка смотрела на художника укоризненно, в сознании Филонова опять мелькнула ужасная мысль, что Алис знает всё – о позоре, об унижении…

– О чём вы! Алис!

– Да всё о том же! Вы должны кушать…

– Суп? Горячий суп, – улыбался Филонов.

– Да! Кушать горячий суп, вы молоды; вы не должны давать остывать вашему супу! Идёмте ко мне, увидите Оношко, поговорите с ней, мы будем пить чай и беседовать об искусстве[22].

Когда они выходили на улицу, Алис вспомнилась мастерская, в которой она дожидалась Филонова. Там она видела большой холст, на котором городские дома были изображены наподобие пчелиных сотов. Люди передвигались по узким улочкам. В некоторых домиках находились человеческие существа, переданные в полный рост. Неожиданно они превращались в карликов, их распад изображался так же, как и в живописи филоновских друзей: Казимира Малевича и Владимира Бурлюка.

Картина представляла собой мучительную поэму в красках, изображая беды и страдания человеческого муравейника. Только Филонов в своём уединении мог создать такое полотно, в котором весь универсум был сведён к микроскопическому размеру.

Алис также думала о голове молодой женщины. Филонов говорил, что он потратил три месяца, лихорадочно пытаясь передать радужную оболочку её глаз. Он использовал сильное увеличительное стекло, что сделало работу уникальным примером микроскопической манеры письма. Помимо этого на картине были изображены лошади, несущиеся по необъятным, покрытым снегом равнинам, залитым лунным светом. Чёрные деревья в левом углу, подобно тянущимся лапам Смерти, преследовали своими ветвями грациозные, натуралистически написанные тела животных, чьи тёмно-коричневые формы на расстоянии напоминали музыкальные инструменты вроде виолончели.