Филонов

Филонов залюбовался Максимом, он был изумительно красив; в комнате было почти темно, лампочка лежала на очень низенькой скамейке и была плотно окутана в красную бумагу. Все сидели или на ковре или на восточном диванчике – единственной, кроме столиков, мебели – довольно большой комнаты; все были озарены светом, идущим снизу, и это казалось, что собрались где-то в лесу у костра, Ростиславов и заметил, что это ему напоминает «пикник на Волге»…

– Не люблю Волги, – протестовала хозяйка, – в этой реке всё ещё чересчур мало восточного…

– Да! – подхватил Кульбин, – покажите нам вашу коллекцию китайских порнографий.

– Я достала ещё несколько новых, Максим где то откопал чрезвычайно занятные, – и она протянула доктору Кульбину несколько свёрточков китайских лубков, взяв их с карниза камина.

– Странно, – сказал Максим, – многие находят неприличие в этих рисунках (все они изображали грубо набросанные сцены совокупления), я никогда не знал, – добавил Максим смело, – что значит стыд.

– Ещё бы, – раздалось несколько голосов, – при вашей красоте, чего же стыдиться!

– Да! – подхватила «Китайская мадонна», – Максим обыкновенно на наших вечерах ходит совершенно раздет.

– Чего стыдиться, – подтвердил Максим, – многие из присутствующих, – и он обвёл глазами собравшихся, – оскорбляют своё тело тем, что покрывают его костюмом.

– Но, – сказал Ростиславов, который вообще был очень худощав и, наверное, не отличался красотой телосложения, – мне разрешите не раздеваться.

Все засмеялись, особенно весело хозяйка.

– А вы, – обратился критик к ней.

– О! Я могу раздеться, я ведь танцую некоторые номера своего репертуара только в газовой тунике.

– Да! Но совсем не для сцены… Теперь!

– Нет, – слегка смешалась «Китайская мадонна», – я ведь немного сухощава и моё тело не рассчитано на рассматривание вблизи.

– Ну что вы! – начал было критик…

Но в это время из соседней комнаты вышел Максим, он был совершенно обнажён, на нём, что называется, тряпочки не было.

В обществе, хотя оно состояло из лиц или видавших виды, или же художников, привыкших к наготе, произошло некоторое движение.

В воздухе на мгновение пронёсся дух замешательства, так бывает всегда, если присутствующие заражаются мгновенным волнением кого-либо: так было и теперь, хозяйка, несомненно, была во власти этого настроения, а также и другая находившаяся здесь дама, которую привёл с собой Ростиславов.

Кроме лёгкого волнения, овладевшего дамами, конечно, только на один миг, они не успели его скрыть, опытный взгляд мог заметить и другое чувство в женщинах; почти страх за себя, за свои чары, за свою власть женского обаяния; Максим был так красив, что рядом с ним, казалось, тускнела даже хорошенькая женщина, и <мало было таких,> которые не испытали бы чувства своеобразной ревности ко вниманию, предметом которого, увы, являются не они; здесь возникает ревность уже не за себя лично, а более обширная обида за весь пол, представительницами которого они являются.

В дверях раздался голос горничной.

– Ах! – сказала «Китайская мадонна», – ведь вот она никак не может привыкнуть и ни за что не войдёт в комнату, если Максим раздет…

– А это ещё в нашей иконописи есть «страх тела», – сказал критик, – и если в священной живописи обнажённое женское тело, то это читай «блудница», а мужские тела у нас как деревянные, неповоротливые; всему виной церковность, и поскольку наши поэты последнее время не страшатся эротики, постольку на наших художниках лежит теперь обязанность ввести тело в сознание общества…

– Да, – сказал Максим, – ваша мысль, Ростиславов, нашла себе подтверждение в моём творчестве: «возрождение культа тела», разве наша эпоха отличается от Эллады, культ тела – это мудро, не стали же мы глупее тех веков, а предрассудки?.. С ними надо бороться!..

Максим пригласил посетить завтра его ателье, чтобы посмотреть его картины, труд, осуществлённый им где-то на юге…

Максим был ростом выше среднего; волосы чёрны и курчавы; кожа цветная, смуглая, мускулатура чрезвычайно гармоничная, но в ней не было оттенка атлетической выпуклости форм.

Максим без стеснения расхаживал между присутствующими, его чёрные бархатные глаза с ресницами, подымавшимися как крыло бабочки, блестели кокетливо, он чувствовал себя красивым, героем вечера и в отношении присутствующих женщин в нём просвечивала снисходительность.

Максим, обнажённый среди одетых{96}, с контурами тела, где каждый изгиб напоминал гармонии греческих ваз, был сказкой, сошедшей в серый гигантский мир; он был бы уместен на розовом пляже у голубого моря, но даже в салоне «Китайской мадонны» Максим был излишней, непосильной щедростью.

Филонов с восторгом смотрел на Максима. Такой простоты, такой уверенности в своей красоте, в своём успехе Филонову ещё не приходилось встречать, и на время эта уверенность сообщалась и всем присутствующим.

Хозяйка с восторгом отзывалась о работах молодого художника:

– Это ново, решительно, да, впрочем, Максим, здесь, кажется, есть несколько ваших рисунков…

Зрители рассматривали теперь листы бумаги, Максим объяснял: