Филонов

– Это крымский берег, я ищу красивых кривых, их мне даёт человеческое тело, а также течение воды около камней нашего южного берега, здесь несколько наблюдений – эти наброски.

Опять хозяйка свела разговор на японские лубки, работы Хокусая, она ценила, восхищалась им, и вытащив из-под дивана несколько гравюр, указывала, что Хокусай часто трактует воду в такой же структуре, как и Максим.

Филонов, внимание которого вначале было обращено исключительно на красивого художника, теперь стал рассматривать и изучать женщину, которую звали «Китайской мадонной», перед ним был тип женщины совсем особой и встречающейся не так часто.

У Филонова был приём, который он мысленно применял при встрече с новыми женщинами для того, чтобы более разобраться и уяснить смысл повстречавшегося явления.

В женщине, думал Филонов, многое мешает понять её: внешность, формы, характер тела, окраска волос, и Филонов представлял себе встречную женщину в оболочке невзрачного мужчины неопределённой наружности, без звания и положения. Филонов воображал, что мысли, слова выходят не из пикантных губок, а непрельщающих чиновничьих, и постепенно упрощая облик, лишая его обольщающих, затуманивающих черт, удаляя всё, «что отвлекает внимание», он получал действительный тип, то среднее, истинно человеческое и единственное, что есть в природе наиболее стойкое, наиболее постоянное, что возникает в молодые годы, и если не исковеркано, не изломано, существует до преклонных лет.

Филонов всегда помнил, что человек: во-первых, <таков,> каков он есть, а во-вторых, <таков,> каким он способен казаться в глазах других людей, в глазах окружающей жизни.

Филонов проделывая свой опыт, как он про себя называл: «обдирание человека», видел, что люди чрезвычайно различно и неравно вооружены внешними чертами, которые некоторым помогают в сильной степени маскировать свой истинный характер, искренние намерения, действительные склонности и внутренние тщательно скрываемые движения души.

Узнать человека – видеть всегда его вне маски; ошибаться в человеке (о, как это бывает тяжело, как глубоко может быть разочарование, какое обилие катастроф, недоразумений и трагедий на всю жизнь!), ошибаться в человеке – принимать его маску, шелуху, деланную мину притворства, хитробездушное принять – за правду!

Иногда черты характера могут быть заменены длительно жившими в природе человека привычками, это самый трудно распознаваемый вид притворства, один возьмёт и напустит на себя прилежание; впряжётся в ярмо, лезет сквозь него из кожи вон, ниточкой шею, а всмотришься повнимательней – доисторический лентяй…

Другая – насчёт эстетности, чтобы всё по-красивому, и лампочку красным занавесит, и мебели в комнате нет, и питание заведёт какое-либо сверхэкстраординарное…

На столе был кофейник с чёрным крепчайшим турецким кофе, и ещё предлагался коньяк, и кроме этого не было никакой пищи…

Хозяйку «суаре» и называли «Китайской мадонной» за её странности и оригинальные привычки, господствовавшие в её жизненном обиходе.

В ней соединялись черты аскетизма. Если бы дьявол устраивал монастырь, то он набирал бы[23] с траурным сердцем, где, как со дна чёрного тинного болота всплывают пузыри, подымаются искорки дьявольских жёлтых кошачьих глаз греха, колеблемых усмешкой; колеблемых издевательством над всем: могущественным и слабым, прекрасным и отвратным, умным и выползшим из-под опеки жалкого мозга идиота.

Издеваться тоже война – в лицо, глядя глазами в глаза, слушать внимательно, по-дружески и вдруг хихикнуть… неожиданный издевающийся писк мыши из половой щели, навязчивый, преследующий, подобный начинающемуся сумасшествию. Хозяйка ночью бодрствовала, спала днём, свои силы она подкрепляла чёрным кофе, принимая его в дозах микроскопических. «Китайская мадонна» была молода, и такой образ жизни не давал полноты, но и худобы ужасающей не вызывал.

«Китайская мадонна» была миниатюрна, а в маленьком масштабе недостатки скрадываются в первую очередь. Её лицо было продолговатое и матово-бледное; на нём брови подбритые, подведённые в два чёрных твёрдых шнурка, положенных извивно.

«Китайская мадонна» внимательно следила за всем самым последним, самым острым, о чём говорили в эстетических салонах и лабораториях. Около неё всегда был кто-нибудь, кто стряпал, кто выдвигал что-то, и надо отдать справедливость – «Китайская мадонна» была искусницей в смысле приправ: ко всякому эстетическому явлению, новинке нужна эта приправа, «горчичка», сплетня, настолько художественно составленная, чтобы могла она вровень с новинкой бежать и жить продолжительное время; а для этого требуется, «для этой самой сплетни», «квазиновинки», почти что талант, бездна изворотливости, ехидства эстетического…

Всё новое носит черты значительного, похвастать пониманием новинок в искусстве любят многие, за худосочие умственное нельзя человека <привлечь> к ответу, ему и подсунут не новинку, а сплетню, не орех полновесный, а шелуху, в лапках держит, играет, и со стороны кажется, что всерьёз…