Филонов

Максим почувствовал, что его роль в этот вечер выполнена; он исчез и опять появился… на этот раз одетый.

Было уже поздно; первым ушёл Ростиславов… ему надо было утром ехать в какую-то газету… на заседание.

– Ростиславов, – напомнил ему Максим – не забудьте завтра навестить меня, и Максим подал ему листок бумаги, на котором не только был написан адрес, но в уголке был нарисован схематический портрет молодого художника, а ниже начерчен план с точным обозначением улицы, переулка, и… дверей дома, в которые надо было войти.

Глава XIX

Распрощавшись с «Китайской мадонной», Филонов с Кульбиным спустились по высокой лестнице в лобби. Развязный молодой швейцар, подымавший их лифтом, теперь вид имел заспанный, калоши, надетые на босую ногу, а из-под пальто, накинутого на плечи, виднелась красная кумачовая рубаха.

Открывая дверь в морозную ночь, молодой парень осклабился и развязно спросил:

– Любезно изволили провести время? – а получив от Кульбина пятьдесят копеек, он тряхнул волосами…

– Генерал, не забывайте… заглядывайте к нам…

Улица была пустынной, около фонаря стояла белая лошадь, она понуро опустила голову, и пряди её гривы свешивались подобно засыпанной снегом[28], заиндевевшей ветви ели.

Филонов, проходя, посмотрел внимательно на этого жителя деревни, занесённого судьбой из маленьких, «пахнущих соломой» сараев какого-нибудь Михалёво{101}, на пустынную полуночь столицы.

Казалось, что животное спит, но Филонов увидел чёрный бархатный глаз лошади, неподвижно уставленный в одну, только ему ведомую и доступную точку.

Ночная чайная имела вывеску с надписью «Еда» и картины по бокам; открывая свою хлопающую блоком дверь, выбрасывала, подобно человеку, говорящему на морозе, клубы пара; в подвале чайной было настолько душно, что Кульбин расстегнул пальто с меховым воротником, Филонов своё повесил на спинку стула, подложив полу его под себя.

Появление их в ночной чайной не вызвало никакого внимания со стороны многочисленных её временных обитателей, к ним подошёл парень, одетый во всё белое, так, как будто кругом была тропическая страна, нестерпимо жгло солнце, а не стояла промозглая паркая духота, иногда пронизываемая морозным дыханием полуночи сквозь дверь, когда она открывалась, пуская новых посетителей.

– Интересный мир и типы особые, жизнь становится бесцветной, когда вторгаются условности общепринятого в жизни. Заметьте, – продолжал Кульбин, увлекаясь, – возрождение искусства и самой жизни всегда начинается выявлением сторон бесхитростных, грубых, но правдивых, насущных, романтических. Виктор Гюго и его школа, пришедшие на смену классикам. Наш Горький <также> был первой ласточкой, когда <в своей пьесе>[29]«На дне» выявил девственную силу чувства, необходимую и своевременную для бытия.

Только на дне бил живой источник неизжитых, не изображённых ещё искусством человеческих возможностей; смотрите: «дно жизни», столь далёкое от дворянской тургеневской гостиной… Вглядевшись внимательно, здесь можно и только здесь почувствовать правду, уродливо, в зародыше, но <ощутить> катастрофу, изжитость «настоящего» и неумолимую неотвратимость «сегодня», «завтра».

– Странно, – заметил Филонов, – о Великом инквизиторе Достоевского ведь тоже в чайной говорилось… Большой город – лаборатория, где плавится душа современного человека, здесь вырабатываются, создаются формы новых чувствований, и надо сказать, что нищета в качестве стимула играет не последнюю роль. Здесь мыслящего человека берёт раздумье о целях жизни…

Филонов длинную тираду своего собеседника привёл мысленно к картинным образам…

– Сейчас в подвале, над нами, над нищетой, над бездомностью, над покоряемым голодом, над грязью, над отрепьями, над смрадом в этажах наверху покоятся – богатство благоустроенных квартир, сытость, наряды, там – вверху – экономика чувств, выработанные приличием границы; здесь – расточительность… здесь человек издевается над всем и над самим собой; вы, доктор, правы… Смысл жизни… чтобы его понимать, чувствовать его музыку, надо внимательным ухом прослушать «девятую симфонию» человеческого страдания, которую великий композитор – жизнь исполняет на человеческих костях и нервах.

Кульбин посмотрел с особой проникновенностью на Филонова.

– А как вам понравился Максим?

– В теории[30] это очень хорошо, не лишено непосредственности, изысканно, это модель вполне готовая, но неиспробованная; каковы будут результаты её в столкновении с жизнью…