Философические письма, адресованные даме (сборник)

Глупую эту сказку, в продолжение довольно длинного времени очень, впрочем, укоренившуюся и бывшую в большом ходу, опровергать, собственно, не стоит. Чаадаев не опаздывал, австрийский курьер прежде его не приезжал, да и если бы и приехал и уведомил князя Меттерниха, то есть ли какая-нибудь возможность предположить, чтобы столько искусный и осторожный дипломат не догадался смолчать до времени про неприятное известие? Возможно ли себе представить, чтобы он позволил себе за столом, публично, сказать род дерзости императору Александру? Такие утверждения ниже критики. О том же, что Чаадаев еще замешкался, убираясь и одеваясь, нельзя, по-моему, и говорить серьезно. Об подобных слухах не следует допускать никакого словопрения: логическому разбирательству они не подлежат. Надобно родиться глупцом, идиотом или впасть во внезапное умственное расстройство для того, чтобы, будучи посланным с важным донесением к императорскому величеству, вместо того чтобы по прибытии на место как можно скорее спешить к государю, начать одеваться и чиститься.

Всего вероятнее, что вся эта нелепица придумана и распространена, довольно, впрочем, неискусно, самим Чаадаевым затем, чтобы по возможности скрыть грозную для него истину; по счастию, правда – такого рода демон, совершенное заклинание которого никогда еще не было и никогда не будет вполне возможным.

Постараюсь восстановить события, как они были.

Чаадаев прибыл в Троппау между двумя и тремя часами пополудни, прямо на квартиру военно-походной государевой канцелярии. Государь сию же минуту был извещен о приезде из Петербурга курьера, об его имени, о том, какое донесение он привез, и сию же минуту последовало повеление курьеру явиться к императору в шестом часу вечера и быть во фраке[180]. Александр I действительно в тот день собирался куда-то обедать, где должен был встретить князя Меттерниха, и нет ничего мудреного, что государь и министр о случившемся в Петербурге между собою поминали.

Когда около пяти часов Чаадаев пришел к государю, императора еще не было дома. Как только он воротился, Чаадаев был немедленно принят.

Про это свидание мне известно только то, что оно продолжалось немного более часа и происходило в большой, длинной и узкой комнате, посередине которой стоял стол, заваленный бумагами и имевший на себе в подсвечниках шесть зажженных восковых свечей; что государь был одет в черный статский шалоновый сюртук, на все пуговицы до верха застегнутый; что с начала разговора государь заплакал[181], выражая, сколько ему прискорбно несчастие, случившееся в Семеновском полку, который всегда так любил, в котором сам начал службу и синий воротник которого так долго носил; что в продолжение разговора государь с неудовольствием отозвался о ланкастерских школах Греча, говоря, что то, что он про них думает, он «и сказать не смеет»[182]; что несколько раз в комнату входил и из нее выходил, не принимая в беседе никакого участия, князь Петр Михайлович Волконский, и что, наконец, государь заключил словами: «Ну, ступай себе с богом; поезжай домой: теперь мы будем служить вместе». Затем в комнату был позван князь Волконский, которому последовало приказание отправить курьера назад и выдать на дорогу денег. «Когда же, государь, прикажете ему ехать? – спросил князь Волконский. – Не завтра ли?» – «Что ж, ты его уморить хочешь? – отвечал Александр. – Пускай отдохнет». Это были последние слова императора, после которых Чаадаев удалился.

Говорят, будто в приказах уже стояло назначение Чаадаева в флигель-адъютанты; но так как я сам этого не видал, то и утверждать того не смею.

Какая же была причина его прошения об увольнении от службы?