Философические письма, адресованные даме (сборник)

Не та надежда к вам слетела,
Не то огонь дает сердцам,
Не за одно стоим мы дело:
Вы чужды и противны нам.
Ты, с виду кающийся мытник,
России самозванный сын,
Ее непрошенный защитник,
На все озлобленный мордвин;
Ты, нарицательное имя[243]

,Местоименье подлеца,
Гласящий к Господу «смири мя»
И днесь смиренный до льстеца;
И ты, писатель запоздалый,
Классических носитель уз,
Великий злостью, телом малый
Упрямый почитатель муз;
И много мелочи ничтожной
(Ее и глаз не разберет),
Но разъяренный, но тревожный,
Но злой и мстительный народ —
Не съединит нас буква мненья,
Во всем мы разны меж собой,
И ваше злобное шипенье
Не голос сильный и простой.
Нет… вас не примем мы к обету,
Не вам внимать родному звуку,
Мы отказали Маржерету,
Как шли освобождать Москву;
На битвы выходя святые,
Да будем чисты меж собой!
Вы прочь, союзники гнилые,
А вы, противники, на бой!..

Наконец, Языков обратился лично с ругательным посланием прямо к самому Чаадаеву. Это послание хранилось в большой тайне и под великим спудом, чтобы как-нибудь про него не проведал Чаадаев. Чаадаев действительно при жизни Языкова его никогда не читал. Я сам мог его получить следующим образом. Слышавши, что оно существует, его прямо попросил у Алексея Степановича Хомякова, женатого, как известно, на родной сестре Языкова. Хомяков сию же минуту мне отказал, говоря, что «через меня может узнать про него Чаадаев». «А если, Алексей Степанович, – я возразил, – я вам честным словом обещаюсь Чаадаеву никогда про него не говорить и никогда ему не показывать?» – «В таком случае, – отвечал смеясь Хомяков, – я вам, разумеется, его дам». Так оно ко мне и попало. Вот это послание, и по достоинству поэтическому, и по одушевлению гнева, и по глубокой, томительной патриотической тоске, и по блеску и звону стихов чуть ли не самое прекрасное из всех, вышедших из-под столь знаменитого в свое время пера Языкова:

Вполне чужда тебе Россия,
Твоя родимая страна:
Ее предания святые
Ты ненавидишь все сполна.
Ты их отрекся малодушно,
Ты лобызаешь туфлю пап…
Почтенных предков сын ослушный,
Всего чужого гордый раб!..
Ты все свое презрел и выдал…
И ты еще не сокрушен…
Ты все стоишь, красивый идол
Строптивых душ и слабых жен!..
Ты цел еще!.. тебе поныне
Венки плетет большой наш свет;
Твоей насмешливой гордыне
У нас находишь ты привет.
Нам не смешно, нам не обидно,
Не страшно нам тебя ласкать,
Когда изволишь ты бесстыдно
Свои хуленья изрыгать!?
На все, на все, что нам священно,
На все, чем Русь еще жива…
Тебя мы слушаем смиренно…
Твои преступные слова
Мы осыпаем похвалами;
Друг другу их передаем
Странноприимными устами
И небрезгливым языком.
А ты тем выше… тем ты краше…
Тебе любезен этот срам…
Тебе приятно рабство наше…
О горе нам… о горе нам!!.

В то время на Языкова многие очень прогневались. Я сам слышал, как один из самых благородных представителей «западного» направления говорил публично, кому было угодно слушать, что «писать подобного рода стихи, швырять из-под покровительства спинной чахотки (Языков тогда уже умирал) в честных людей каменьями, на всех языках и во всех государствах, кто бы того ни делал, зовется подлостью». Здесь не место разбирать, сколько преувеличенного и не совсем правосудного было в таком разъяренном и страстном негодовании. Надеюсь это исполнить в другой работе.